Пушкина и каким-то чудом попавший в тюрьму роман Достоевского «Униженные и оскорбленные».
С людьми, едва освоившими грамоту, занимались диктантом, которого не знала педагогическая наука: один диктовал, другой писал… в уме. Разбирали сообща орфографию отрывка, «расставляли» знаки препинания. А затем давали общественную, политическую оценку вещи.
Товарищи более грамотные пытались писать сами: и стихи и прозу. Фрунзе вскоре отметил оригинальное дарование подольского столяра и краснодеревщика Ивана Андреевича Козлова, которого он ласково называл Иванцом. И во Владимирском централе впервые задумался о своих литературных качествах будущий писатель: он оставил нам такие документальные книги, как «В Крымском подполье» и «Ни время, ни расстояние». Получил добрые советы в тюремном «университете» и ивановский электрик Павел Петрович Постышев: от него остались автобиографические очерки и рассказы о Талке и о дальневосточных партизанах времен гражданской войны.
Сердечно помогал Фрунзе своему другу Павлу Гусеву и студенту Момулянцу: их вещи переправлялись в рабочие кружки «Ситцевого края». И даже из сибирской ссылки продолжал Фрунзе подбадривать Павла Гусева: писал ему во Владимирский централ, обещал напечатать его рассказы. Но сурово требовал правды, исключительности в духе афоризмов Лихтенберга: «…Писатель, который не может время от времени бросать мысль, способную стать у другого диссертацией, никогда не будет великим писателем».
Павел подавал большие надежды, но туберкулез скосил его в тюрьме в самом расцвете молодых сил…
Долго не удавалось переправлять на волю очерки, рассказы и стихи и получать письма от товарищей. Помогла «невеста» — Марина Прозорова и отличная смекалка краснодеревщика Ивана Козлова.
Фрунзе тогда работал в столярной мастерской, где Козлов был за мастера. Поначалу делали гробы и кресты: при Гудиме и Синайском люди шли на тот свет каждодневно. Потом Синайского убрали, стало тише, и появилась возможность делать по заказу горожан табуретки и цветочные ящики, книжные полки и даже шкафы и письменные столы.
Иванец и Фрунзе стали думать, как использовать мастерскую для связи с волей. Делали тут последний подкоп, но успеха не добились.
Тогда Козлов со столяром Васюком решили изготовить передвижной «почтовый ящик». Для этой цели сделали они портсигар с двойным дном и так увлеклись, что получилась картинная работа: чурбан ясеня, превращенный в сувенирную папиросницу, был изукрашен художественной резьбой изящного рисунка.
Но кто согласится на роль «почтальона»?
У Фрунзе был в «подручных» надзиратель Иван Фирсович Жуков. Он исполнял ранее некоторые поручения по связи с волей. Но так был перепуган Синайским, что наотрез отказался проносить что-либо через ворота.
Стали подбирать к нему «ключ». Тут-то и пригодилась Марина Прозорова: брат ее Федор сидел в подследственном корпусе вместе с Фрунзе и Козловым, и сестренка раз в неделю приходила к нему на свидание.
Федор был здоровенный парень, умница, шутник и балагур — штрафной моряк из бывших владимирских поповичей. Во время обысков в камере он пускался в такие мистификации, что надзиратели замирали, слушая его «баланду». Он очень натурально плел, что у него умерла тетка и оставила в Коломне двадцать тысяч серебром, и каменный домишко о десять комнат, и прибыльный магазин.
И в присутствии надзирателя он советовался с Фрунзе:
— Где бы мне найти хорошего компаньона? Завалиться бы с ним в Коломну, на Оку, хоть бы на один месяц, да так в загул войти, чтоб разлетелись эти двадцать тысяч по ветру. Будь я надзирателем, убежал бы с таким заключенным нынче ночью!
В другой раз плел про адмиральскую дочку Вареньку: красавица, умница! Влюбилась в него, когда он на корабле служил, и грозилась папеньке:
— Не отдашь за Федю — удавлюсь!.. А у папеньки — деньжат куча, и чин огромадный. И озолотил бы он любого, кто меня доставил бы к его Вареньке!..
Все это сходило Федору с рук. Больше того, только к нему пускали сестру Марину — девушку рослую и рассудительную, хотя минуло ей лишь пятнадцать лет.
Ей передал Федор портсигар с письмом и сказал, что придет за ним один человек к брату Ивану, и пусть в семье его накормят и дадут рубль.
— Бедняку и рубль — состояние!
А потом выяснилось, что надзиратель Жуков — земляк Прозоровых, из села Лопатинцы, где отец Федора был священником, пока его не лишили сана за неосторожные проповеди. В селе уважали священника: сам он был острый на слово в защиту крестьян; жена была дочерью ссыльных; сын Иван числился в полиции под надзором; сын Федор — кронштадтский моряк — сидел в централе.
— Будете ходить к Прозоровым, — Фрунзе сказал Жукову.
— К отцу Василию? — даже обрадовался надзиратель.
— И к нему и к его сыну Ивану. — И рассказал про угощение и про деревянный портсигар, внутри которого есть отличный тайник.
Жуков пил водку у Прозоровых, получал свой рубль. И «почта» наладилась.
Но изменить ситуацию она не могла. Подошел февраль 1910 года, во Владимире снова сформировался временный военный суд и начал ускоренно готовить процесс над группой большевиков, которых свезли в централ за два последних года.
Фрунзе дал товарищам напутствие:
— Не признавайтесь, что состоите в партии: у судей против вас только агентурные показания, их надо дезавуировать. Кого-то из вас захватили на собрании — объясняйте, что была вечеринка. Я и адвоката подговорю действовать в таком плане. Сговоритесь получше, чтобы не напутать в показаниях и отвести вину. А уж если припрут, я все возьму на себя!..
Судебное заседание началось 5 февраля 1910 года и закончилось через пять дней. Подсудимые всё отрицали; присяжный поверенный Борис Овчинников всячески старался представить Фрунзе в роли пай- мальчика, случайно вовлеченного в круговорот событий. Очевидцы подтверждают это: «…На самом суде, когда Овчинников вел защиту Арсения… он избрал такой метод: умалить личность Фрунзе… чтобы в глазах суда он был не кем-то выдающимся и опасным, а самым простым, средним человеком…»
Но и адвокат просчитался. И Фрунзе слишком понадеялся на своих товарищей. Под перекрестным огнем прокурора и председателя суда они не всегда находили лучший ответ; к тому же многие из них были взяты с поличным, а до этого состояли под подозрением и сиживали в каталажке.
Тогда Фрунзе решил, что настал его час выручать товарищей. Находившийся с ним на скамье подсудимых П. Караваев рассказывал, что Михаил Васильевич «спокойно и уверенно заявил, что является руководящим работником Иваново-Вознесенской партийной организации, что он организовал рабочие массы на борьбу с царизмом и вел подготовку к вооруженному восстанию. Его убежденная речь, вся его фигура производили неизгладимое впечатление даже на сидевших мумиями полковников — членов суда…».
Правда, полковники заслушались — речь была страстная, произносил ее человек, фанатически убежденный в правоте своих идей. Но обвести судей не удалось: каждому они инкриминировали серьезную вину. Фрунзе получил четыре года каторжных работ.
Вскоре выяснилось, что его блестящая речь оказала недобрую услугу. Временный военный суд провел, так сказать, генеральную «репетицию» перед главным процессом, чтобы собрать еще улики против большевику.
Сам Фрунзе уже почти забыл о февральских событиях 1907 года. Но не забыли те, кто решил набросить ему веревку на шею. И 22 сентября 1910 года снова стали слушать дело о покушении на Перлова.
Вместо Милкова председательствовал в военном суде генерал Кошелев. Ошую и одесную располагались два подполковника: из 10-го гренадерского Малороссийского полка — фон Гак, из 9-го гренадерского Сибирского полка — Сотников.
Были те же свидетели. В помощь присяжному поверенному Овчинникову сестры Фрунзе, Людмила и Клавдия, подключили адвоката Якулова. И по их просьбе приехал из Химок доктор Иванов.
Все шло так же, как и полтора года назад. Только случился казус с доктором Ивановым. Он запамятовал, какой пациент лежал у Пителевой четыре года назад.
