тяжелые пахучие соцветия конопли, но не мог почувствовать ее запах, потому что не дышал.
«Такое богатство… На виду у всех…», — удивлялся он.
От реки и до кварталов за дорогой, вокруг прудов и до длинного забора нефтеперерабатывающего комбината, за которым ревел, как сопло самолетного двигателя, факел, — везде росла созревшая конопля.
Мальчик все пятился. Морик срывал по ходу масляные шишки и разминал их в пальцах.
В самом центре поля, где конопляные елки были выдраны и сложены в кучу около высохшей яблони, мальчик остановился…
— Вы можете пожить тут, — сказал он, приподнимая охапку стеблей, прикрывающих вход в шалаш.
— Как тебя зовут? — спросил Морик.
— Вадим…
Морик забрался внутрь, лег. Он слышал, как Вадим побежал к дороге, загляделся на пятиконечные листья, свисающие с потолка, и стал продумывать свой новый бизнес-план.
Морик лежит не шевелясь, так, как он лежал бы на дне реки… Лежал бы весной, летом, осенью… и зимой, когда покрытая радужной пленкой поверхность все-таки замерзает, и только у опор остаются проталины. Он смотрит вверх и сквозь воду и лед видит самого себя, идущего по мосту… И вот он уже там, но он кто-то другой, и он морщится от зимнего ветра, и что-то напевает про себя… На проезжей части — пробка. Но вот со стороны Капотни, где на горизонте вспыхивает факел, приходит шум, и он заглушает гудки автомобилей, и мост кренится под его напором… И в этом шуме приказ:
— Ко мне! Мои животные! Ко мне!
Морик открыл глаза, уже было утро. Трое мальчиков сидели на корточках у входа в шалаш и разглядывали его.
— Привет, Вадим! — узнал одного из них Морик. — Пацаны, у вас есть мелочь?
— Зачем? — спросил Вадим.
Морик вылез из шалаша, огляделся.
— Купите мне упаковку спичек… десять коробков. Вы их потом сможете продать по пятьсот рублей каждый!
Вадим с друзьями отошли посоветоваться. Оглянулись и стали продираться к тропинке.
— Не верите?! — крикнул им вслед Морик.
Ребята вернулись через полчаса. За это время Морик нашел на ближайшем островке мусора изогнутый жестяной лист и целлофановый пакет, его он набил коноплей.
Спички из коробков вытряхнул, развел костерок. Подсушил на жестяном листе шишек, сделал самокрутку из газетной бумаги.
Вадим с друзьями следили за ним молча. Морик покурил, отбросил окурок и произнес:
— Беспонтовка!
Он уговорил ребят сбегать за молоком и, оставшись один, до ночи варил в найденной кастрюле коноплю. Когда она разваривалась, он добавлял еще, до тех пор, пока молоко не превратилось в кашу. Накрыв варево картонкой, Морик оставил его стынуть.
Под утро Морик отжал из каши оставшуюся жидкость. Молоко стало грязно-зеленым, маслянистым, почти коричневым. Он выпил его.
В тот день Вадим пришел на поле без друзей. У шалаша он увидел костровище и оставленный Мориком жмых — зеленые комки, пронизанные черными семечками. Вадим заглянул в шалаш. Морик лежал на спине.
— Я придумал! Продавать надо больше и дешевле! — хохотал он. — А бесплатных пакетов можно набрать в «Ашане»!
V
Мать тогда впервые уехала в деревню. И в конце августа, когда в квартире стало прохладней, чем на улице, опустели оба холодильника, когда и на кухне, и на балконе скопилась протухшая посуда, я решил найти Люблинское поле. Я знал, что надо идти в сторону Капотни, что ориентиром станет горящий на горизонте факел. И, собираясь, представлял, что это логово чудовища, которое жило там еще до Москвы, до Капотни, и в море конопли до сих пор сидит тот, кто приказывает:
— Ко мне! Мои животные! Ко мне!
Было солнечно. В сандалиях на босу ногу, в черной футболке, с рюкзаком за спиной я вышел из дома, дождался троллейбуса и, проскочив на нем пыльные Нижние поля, вышел на Люблинской улице.
Дальше можно было пересесть на тридцать пятый автобус, но по улице Верхние поля я решил идти пешком. Эта узкая улица, по которой то и дело проносились грузовики, упиралась в окружную дорогу.
Я работал на Верхних полях, сразу после смерти отца. В подвале и на первом этаже ПТУ фирма делала школьную мебель. Я там был и слесарем, и столяром, и маляром. Сдружился с молодым неонацистом в красивой черной форме.
Я шел и вспоминал, каким интеллигентным и сдержанным юношей был этот неонацист. Как лихо он носил черный берет со значком партии. Я тогда даже жалел, что моя фамилия не годится для неонацизма.
Первые конопляные кустики стали появляться уже на подходе к этому ПТУ. Между ракушек во дворе, на стройплощадке за забором, в дорожном кармане заброшенной бензоколонки. Я их не срывал. Хотелось добраться до поля, не волнуясь за содержимое рюкзака. Волноваться я буду на обратном пути. В рюкзаке вообще не должно быть ничего лишнего. Все ценное: ключи, сигареты, деньги — рассовано по карманам. В случае чего рюкзак придется выбросить.
Застройки становились редкими, вдали высились замкадовские микрорайоны. И с того места, где доминировал надо всем огромный прямоугольник — торговый комплекс «Москва», — уже был виден факел, искажающий воздух своим жаром. Осталось пересечь песчаную пустошь и последнюю линию высоток, за которой и вытянулось вдоль нефтеперерабатывающего комбината Люблинское поле.
Светофор, зебра, холмы, поросшие кустарником, между ними въезд для грузовиков — это точка входа.
Я скрылся за насыпью, и надо мною развернулось небо, не прикрытое зданиями. Какое-то время я даже не оглядывался по сторонам в поисках конопляных елок, а просто смотрел вверх: небо было не по- городскому большим, ярким, с грозой, нарождающейся где-то за Белыми дачами. И никого вокруг. Только шмыгнет под ногами крыса, залают встревоженные грузовиком собаки, или выдаст орудующего на окраинной делянке гопника мелькнувший в его зеркальных очках солнечный зайчик.
Мне надо было торопиться, пока не пошел дождь. Я окунулся в самое море конопли. Сдирал вершки, складывал их в пакет, утрамбовывал. Пропотел, руки покрылись липкой зеленью, одежда — репейниками и какими-то странными семечками, которые цеплялись за футболку двойными крючками.
Люблинская конопля растет на песке, на мусоре, десятилетиями свозимом сюда, на ржавых трубах, на покрышках, на карбюраторах, на целлофане, на бетонных блоках…
Я специально не взял с собой воду и не курил на поле. Вода и сигарета будут мне наградой, когда я вернусь в город.
Между холмов видно дорогу, светофор — это точка выхода.
Я отряхнулся, поплевал на руки и, как мог, оттер конопляный сок о джинсы.
Я шел, держа рюкзак на вытянутой руке со стороны обочины, если я замечу милицию — рюкзак надо будет выкинуть. Что государство сделает со мною, если обнаружит в моем рюкзаке килограмм конопли? Я не хочу знать!
Особенно страшно, когда выходишь из-за прикрытия на дорогу. Везде чудится засада, и любая синяя рубашка кажется в перспективе следователем, прокурором и судьей.
В палатке я купил бутылку воды. Попил, закурил сигарету. Дошел до торгового комплекса, от которого шла маршрутка прямо до дома. Допил воду. Еще покурил. И вот, уже сидя в «четверке», я сжимал