высокими берегами Чесменской бухты возникло бледное сияние, и поднялась полная луна. Она осветила и бухту, и силуэты гор, и замершие посреди водной глади корабли.
До полуночи оставался час, когда на мачте «Ростислава» по приказу адмирала Спиридова подняли фонарь — сигнал к атаке.
Три корабля: «Европа», «Надежда благополучия», «Не тронь меня» — снялись с якорей и двинулись ко входу в бухту, где продолжал своё ратное дело наш «Гром».
Первым подошёл линейный корабль «Европа». Он бросил якорь в опасной близости от линии врага. Видно, оплошка, которую капитан Клокачёв допустил вчера на глазах всего флота, не давала ему покоя. Турки тут же перенесли огонь своих орудий на наш линейный корабль. Но на «Европе» не дрогнули.
В ночи ослепительно сияло рыжее пороховое пламя — это била без роздыху по врагу русская артиллерия. Известно стало по флоту, что за первые только полчаса боя артиллеристы «Европы» дали более ста выстрелов по врагу! Что сказать мне о боевом духе, о мужестве матросов наших и пушкарей? Нет таких слов у меня!..
И вот — зажигательное ядро, пущенное с «Европы», запалило парус на турецком линейном корабле. Пламя вспыхнуло прямо в небе, над головами матросов. Огонь обозначил нити пылающих снастей, паруса горели с треском, лоскутьями сыпались вниз.
Турецкий корабль прекратил стрельбу, вся его команда боролась с огнём. К этому моменту на линию огня вышел «Ростислав». За его массивным корпусом в угольно-чёрной тени прятались, ожидая приказа, брандеры.
В ночное небо взлетели две ракеты. По этому сигналу вперёд двинулся брандер под командой капитан-лейтенанта Дугдаля, и тут же две турецкие галеры, остроносые, прогонистые, как щуки, рванулись ему наперерез. По приказу капитан-лейтенанта Дугдаля матросы бросились за борт, сам командир выстрелом из пистолета поджёг фитиль пороховой бочки. Он не рассчитал: раздался взрыв, и столб пламени вырвался из чрева брандера.
Охваченный огнём, капитан-лейтенант Дугдаль бросился в воду, и матросы подняли его в шлюпку.
Конечно, турки не упустили бы случая перетопить наших моряков, как котят, да только пушечки русские дальнобойные их до того не допустили! Как грянули мы по галерам супостатов прямой наводкой — их и след простыл!
Брандер Дугдаля бесполезно пылал, освещая бухту. Стараясь держаться подальше от него, чтоб не быть обнаруженным, вперёд двинулся второй брандер, под командой лейтенанта Томаса Мекензи. Я видел, как он прошёл мимо нашего борта. Отважный шотландец стоял на корме неподвижно, будто на адмиральском катере отправлялся принимать парад. Белый морской мундир застёгнут на все пуговицы, треугольная шляпа надвинута на лоб.
Да, на него можно было полюбоваться!
Брандер прибавил парусов и, оставляя пенный след, двинулся вдоль строя турецких кораблей под огнём орудий, мушкетов, длинноствольных корабельных ружей. Мекензи бесстрашно приблизился к врагу, но в пылу сражения не обдумал хладнокровно всей сути своей задачи. Ветер к тому времени изменил направление, и Мекензи повёл брандер по ветру, вправо, вдоль фронта турецких кораблей. Он не принял в расчёт, что в центре линии уже пылают два турецких корабля, подожжённые нашей артиллерией. Головешки с них летели во все стороны, и тот корабль, на который направил брандер лейтенант Мекензи, уже секли огненные стрелы, так что его зажигательное судно лишь поддало жару в разгоравшийся костёр.
То же самое, немного попозже, произошло и с брандером мичмана князя Гагарина.
Теперь был мой черёд.
В последний раз прокричав молодцам-пушкарям «Пли!», я передал «Гром» под команду бригадиру Ганнибалу и по верёвочному трапу спустился в шлюпку. Отсюда, с поверхности воды, ночной бой казался страшной волшебной сказкой. Над нашими головами гремели выстрелы, чёрный дым порою застилал диск луны, высоко в небе пролетали со свистом ядра и пылающие головешки, отблески пламени, как огненные змеи, бежали издалека навстречу нам по ночной воде. Казалось, над нами затеяли сражение огромные летучие драконы, дыша смертоносным пламенем… Матросы дружно ударили в вёсла. От каждого гребка вода вспыхивала голубоватыми искрами — то было ночное свечение моря, обычное для этих мест. Чёрный силуэт брандера под косыми парусами стремительно вырастал на наших глазах. Команда добровольцев уже стояла на палубе. Я поднялся на судно, подал сигнал, и мы двинулись вперёд.
Стараясь держаться подальше от линии турецких кораблей, я сделал крутой поворот в левую часть бухты, куда ещё не дошли ни бой, ни пожар. Идти нам пришлось почти против ветра.
Моряки знают, каково это двигаться на ветер, на незнакомом судне, да ещё с малой командой. Но матросы, которым я первым делом рассказал о своём замысле, вели себя молодцами. Все мы были как пальцы одной руки, сжатой в кулак.
Странно, но большую часть пути турки нас не обстреливали.
Возможно, в лунном полумраке они приняли нас за своих. Во всяком случае, брандеру удалось пройти до самого левого фланга неприятеля. Здесь высился на глади вод гордый гигант — вось мидесятичетырёхпушечный (как узнали мы после) линейный корабль. Прямо на него направил я нос своего брандера. Нас увидели, окликнули в рупор. Мы приближались в молчании. С корабля снова донёсся требовательный окрик. В нескольких шагах от меня, широко раздвинув ноги, стоял, удерживая шкот,[6] высокорослый матрос с «Грома» Семён Мордвин. Волосы его блестели в темноте, будто смазанные маслом. Рванув ворот рубахи, он зычно завопил, передразнивая турецкий клич:
— Аля-маля!
И прокричал с насмешкой:
— Эй, турка! Готовь, брат, пузыри — Русь идёт!
На турецком корабле словно бы поняли — оттуда раздались ружейные выстрелы. Пули коротко взвизгивали в темноте, с треском впивались в дерево, разбрызгивая острые щепки. Одна из пуль разбила горшок. Горшки эти с углями тут и там расставлены были по всему брандеру, чтобы в нужный момент мы были при огне. Но теперь рубиновые угли рассыпались по палубе, того и гляди — вспыхнет пламя вполнеба! Я смерил взглядом расстояние до турецкого корабля — вроде бы близко. Но в темноте всякое расстояние кажется короче. Что, если брандер загорится, а враг от нас ускользнёт? У меня не было права на риск.
— Убрать! — скомандовал я.
Семён сунул мне в руки смолёный шкот и кинулся к куче углей. Своими глазами я видел, как он голыми руками хватал пылавшие угли и швырял их за борт! И ни вскрика, ни стона!
Но зато всё громче, всё оглушительнее слышался вопль с турецкого корабля, заглушая редкие беспорядочные выстрелы.
Ещё бы! Турки видели, как медленно и неотвратимо приближалась к ним смерть!
И вот утлый кораблик наш с треском и хрустом ударился о борт турецкого исполина. В тот момент, когда мы, с трудом удержавшись на ногах от толчка, поняли, что цель достигнута, время словно замедлилось и потекло еле-еле. Никто из нас не спешил, не торопился покинуть начинённый серой и порохом плавучий снаряд. Бойко побежал вдоль борта матрос, ударами ноги опрокидывая горшки с углями, — не Степан ли, ожёгший себе ладони? Другие кидали «кошки» — верёвки с крючьями, цепляя их за порты нижней палубы турецкого корабля. Третьи на канате подтягивали шлюпку, тащившуюся за нашей кормой. Я не командовал — командовать и не надо было, каждый делал своё дело. Раздув факел, я поджигал смолу и фитили. Огонь разгорался, слепил глаза. Наконец все матросы сгрудились на корме, пора было покидать брандер. Один за другим соскользнули мы по верёвке в лодку, в руки заботливо принимавших нас товарищей.
Я зашвырнул ненужный теперь факел на палубу турецкого корабля.
— В вёсла, братцы!
