КГБ, поэтому эти два заведения враждуют между собой. У ГРУ меньше людей, но справиться с ним нелегко. Рихард Зорге, Клаус Фукс, Розенберги, Валентин Губичев – это все кадры ГРУ. Шесть лет назад ГРУ заведовал маршал Захаров, потом на его место пришел генерал Шалин, а теперь там начальником генерал Штеменко. Сам он сидит в Москве, в старинном особняке – Знаменская улица, дом 17. Интересующий нас человек работает в Берлине. Зовут его Николай Евгеньевич Соколов, имеет чин полковника. Особенность его в том, что он работает и в КГБ, и в ГРУ, как бы осуществляя связь между ними. Окончил военную академию, а потом Высшую разведывательную школу в Москве. Свое дело знает туго, по-английски говорит, как по-русски. Начальник Первого отдела ГРУ в Вюнсдорфе. А интересуемся мы Соколовым потому, что он трижды вставлял нам фитиль.
А случилось вот что. Пару месяцев назад у нас тут работал один паренек, некто Эверс. Игрок был отчаянный: Савицкий по сравнению с ним – сама осмотрительность. Я велел ему бросить это занятие, но он не послушался. В конце концов проигрался в Бад-Хомбурге вчистую – ходил в должниках у всего лагеря. Соколов пронюхал об этом и послал к нему своего человека. Ну, тот начал вешать Эверсу лапшу на уши: будто весь Восточный Берлин – одно большое казино, что денег у них там будет вагон, и так далее. Эверс, как дурак, поверил и отправился вместе с ним, не забыв прихватить с собой список всех, кого мы допрашивали в прошлом году, и кое-какие другие материалы. Теперь он там крепко застрял. Рулетку он, наверно, видит только во сне, а обратной дороги ему тоже нет – попадет прямо под трибунал. Один-ноль в пользу Соколова. Пару недель спустя один из наших ребят ночевал на конспиративной квартире в Нюрнберге. Пригласил туда свою девчонку. Ну, они выпили и занялись любовью, а очнулся он только утром – оказывается, она ему чего-то подмешала. Пока он спал, парни из ГРУ подогнали к дому грузовик, вынесли сейф с документами и смылись. Девица с сейфом теперь в Восточном Берлине, а «Штази» арестовала всех наших агентов, которые были в тех списках. Два-ноль в пользу Соколова. Потом был еще один кретин по фамилии Уикс из нашего следственного отдела в Берлине. Этот влюбился в официантку из близлежащего ресторана. Она сочинила слезливую байку: мол, у нее в Восточном Берлине ребеночек, с которым ей не дают видеться, требуя взамен кое-какие наши документы. Наплела Уиксу, что если он их выкрадет, то станет в Восточном Берлине важной шишкой. Этот идиот всему поверил и теперь сидит вместе с Эверсом. Три-ноль в пользу Соколова. Соколову, конечно, везет, но и нам тоже иногда кое-что перепадает. Недавно мы заполучили одну дамочку – ты что-нибудь слышал об этом?
– Никак нет, сэр. И про Эверса, Уикса и Нюрнберг я раньше тоже никогда не слышал.
– В общем, дело в том, что подружка Соколова решила переметнуться на Запад. Сейчас она находится здесь, в этом доме. Вот почему ты мне понадобился.
– Но я никогда еще не вел допросов, сэр.
– Я и не прошу тебя ее допрашивать. Мы сыграем в доброго и злого следователя. Знаешь такую игру?
– Никак нет, сэр.
– Эта сучка соглашается рассказывать лишь о том, чем сама занималась в Восточном Берлине. А работала она всего-навсего учительницей в советской школе. Сам понимаешь, нам такая информация на фиг не нужна. Нам важно знать, почему она бросила Соколова и как на него выйти. Короче, эту стерву надо расколоть. Мы уж с ней и так и сяк, и по-хорошему и по-плохому – все без толку. Сейчас мы вот как поступим: сперва нагоним на нее побольше страху, а потом ты сыграешь роль этакого сердобольного симпатяги – тут она тебе все и выложит. Я слышал, ты большой любитель женщин. Прямо-таки ас по части кобеляжа.
– Но, сэр, если она отказывается разговаривать с вашими людьми, то почему расскажет все мне?
– Она даже не догадается, что до Нас это дойдет.
– А почему вы выбрали именно меня?
– А ты видел, кто у меня работает? Одни желчные старикашки – что немцы, что американцы. Ты, правда, тоже не красавец, но кроме тебя у нас нет никого, кто знал бы русский и мог бы войти в контакт с этой девицей.
– А она ничего не заподозрит?
– Ей и в голову не придет, что тебе от нее что-то нужно. Для источников ты будешь безобидным солдатом, работающим в их ресторане.
– А у меня будет оставаться время на то, чтобы еще играть в футбол и ходить в караул?
– С футболом с этим ни черта не поделаешь – придется играть и дальше. А от караульной службы я тебя освобожу. Но вот что заруби себе на носу: тут работают не джентльмены. Мы не какие-нибудь чистюли. Мы обманываем – не своих, конечно. Мы воруем. Если нужно, мы убиваем – иногда сами, иногда чужими руками. В нашем деле куда ни ткни – сплошное отребье. И ты будешь врать этой русской крале – с первого до последнего слова. Но хочешь верь, хочешь нет, а никто здесь не приносит своей стране столько пользы, сколько мы. Помогая нам, ты будешь помогать Америке. Я не хочу, чтобы ты принял решение сию минуту. Даю тебе время до завтра. Надеюсь, что ты согласишься. Ты нам нужен. О нашей беседе никому ни слова – иначе у тебя будут крупные неприятности.
Ночью я был в карауле. Обходя территорию лагеря, я думал над тем, что говорил капитан Мак-Минз. В его взглядах на дурное и хорошее было для меня много нового. Меня всегда учили, что есть вещи, которые можно делать, и вещи, которых делать нельзя. Даже во время своих загулов во Франкфурте я понимал, что поступаю неправильно. В свое оправдание я мог сказать только то, что никому не причинил вреда – ни тем женщинам, ни себе. Теперь же от меня хотят, чтобы я лгал и обманывал на благо своей отчизны, с целью убийства, а это совсем не та музыка. Около трех часов ночи я проходил мимо домика охраны у ворот. Там вовсю орало радио, разнося окрест заключительные слова песенки 'А теперь я в тюрьме'. Затем последовали рекламные вставки, сообщавшие о вечерах для военных в Маннхайме и в Манце. Когда я уже отошел на довольно почтительное расстояние, мне вдруг послышалась мелодия песни, которую пели в Вандербилтском университете, – 'Слава капитану'. Удивленный, я повернул назад. Ну, точно, это она, и слова те же самые. Когда песня кончилась, раздался наш университетский гимн. Я ничего не мог понять. И тут заговорил диктор: 'Прозвучали песни Вандербилтского университета, где началась его писательская карьера. Ясным июльским днем 1954 года представители спортивного мира Америки пришли отдать ему последний долг. Да, Грэнтленд Райс был их писателем, и писателем величайшим. Один за другим входили они в кирпичное здание пресвитерианской церкви на Парк-авеню в Нью-Йорке, воскрешая атмосферу золотого века спорта – века, который Грэнни запечатлел в словах. Среди собравшихся звезд были знаменитые 'четыре кавалериста' – великолепная четверка защитников, из которых Грэнни сотворил легенду. Был там и Джек Демпси – все такой же поджарый и бодрый, – казалось, готовый снова выйти на ринг и боксировать десять раундов подряд. И Джин Танни тоже был там – правда, уже не такой поджарый и не столь бодрый. И Бобби Джоунз – этот король гольфа, – он тоже был среди них. Великие спортсмены говорили о человеке, который был таким же символом эпохи, как и они сами. Так действительно ли двадцатые годы были золотым веком нашего спорта, или нам это только кажется благодаря волшебной прозе Грэнтленда Райса?'
Боже мой, Грэнтленд Райс! Мой отец учился с ним в Вандербилтском университете, а я был лично знаком со многими его друзьями. Как же вышло, что я ничего не знал о его смерти? Через минуту все стало ясно: оказывается, он умер 13 июля – именно в этот день я пошел в армию и был надолго оторван от газет. Сейчас, наверное, шло повторение передачи, посвященной его памяти, – просто для того, чтобы чем-нибудь занять ночное время. Диктор рассказал о жизненном пути Райса: городок Мерфризборо в штате Теннесси, потом Вандербилтский университет, где Райс был капитаном бейсбольной команды, потом нашвиллская газета «Ньюс», платившая Райсу пять долларов в неделю за его первые спортивные очерки, и, наконец, работа в нью-йоркской «Трибьюн». Затем были прочитаны отрывки из его статей и из предисловия к сборнику его стихотворений, написанного Джоном Кираном, где говорилось, что кумирами Райса были Китс и Шелли, Теннисон и Суинборн, Хаусман, Мейсфилд и Киплинг. Прочитали и стихи самого Райса. Слушая их, я испытал двойственное чувство: одна моя половина – та, которая отличалась прилежанием на лекциях по литературе, – твердо знала, что это стихи слабые, зато другая сразу попала под их обаяние. 'В гору и выше', «Бесстрашные», 'Лишь отважные люди' – когда слышишь все это в три часа ночи, то чувствуешь какое-то волнение. В конце передачи прозвучал припев университетского гимна, а потом кто-то с южным акцентом продекламировал давнишнее четверостишие Райса:
