недостатки, предпочитали придерживаться их, а не начинать жить по-африкански. Если у других народов есть право на собственные традиции, разве можно лишать такого права нас? Мы видели себя мучениками, брошенными на съедение львам из 'Нью-Йорк таймс'. Пройдет всего лишь несколько лет, и все эти наши представления окажутся столь же устаревшими, как утверждение о том, что Земля – плоская. Сейчас я уже не помню своих тогдашних аргументов – впечатление такое, будто они принадлежали кому-то еще. Но в то время я относился к либералам так же, как, наверно, евреи относились к нацистам.
Услышав, как девушка говорила по телефону по-немецки, я обратился к ней на ее родном языке.
– Не думаете ли вы, что в такой библиотеке, как эта, должны иметься книги, освещающие обе стороны проблемы?
– Не знаю. Это зависит от проблемы. По-вашему, у нас должны быть книги, прославляющие фашизм?
– Я имею в виду проблемы Америки.
– Ну, это вам лучше знать. Вы считаете, у нас должны быть книги, прославляющие преступность и нищету?
– Вы шутите, а я говорю вполне серьезно. Почти все книги об Америке, которые у вас есть, написаны либералами. Вам не кажется, что и консерваторы тоже должны быть представлены?
– А какая именно проблема вас волнует?
– Все. Но в особенности уничтожение сегрегации в школах. Я не смог найти у вас ни одной книги, в которой оно бы осуждалось.
– Не могли бы вы порекомендовать какую-нибудь такую книгу?
Надо же, простейший вопрос, а я его не предусмотрел! И уж совсем плохо было то, что я не знал, как на него ответить. Открыто за сегрегацию выступала лишь группа дряхлых сенаторов, и их творение рекомендовать было никак не возможно.
– Ну, для начала ваша библиотека могла бы приобрести 'Новую политическую науку' Эрика Фегелина. – Это была и вправду замечательная книга, хотя об уничтожении сегрегации там не было ни слова. Но в ней, по крайней мере, излагались консервативные идеи, и, может быть, решил я, если эта девушка когда-нибудь и заглянет в нее, она подумает, что мне удалось там найти нечто, что прошло мимо нее.
– Заполните, пожалуйста, бланк, я ее для вас закажу.
Я сел заполнять бланк, чувствуя, что она меня приметила. И много лет спустя я никак не мог понять, почему она тогда просто-напросто не поставила меня на место, сказав, например: 'Пошел вон, грязный расист, и возвращайся, когда научишься жить в двадцатом веке!' Но Америка где-то далеко, а время близилось к вечеру, и ее донимали совсем другие дела.
– Вы живете в Берлине? – спросил я.
– С войны. А выросла я в Кенигсберге.
– Почему вы работаете в библиотеке?
– Десять лет назад работу было найти нелегко. Американцы хорошо платили, а потом, тут были еще всякие льготы. Вот я здесь и прижилась. Так проще. Сейчас, может быть, пора подыскивать себе что- нибудь получше.
– А какую работу вы бы хотели?
– Любую, лишь бы хорошо платили. У меня отец на содержании, а потом я помогала брату платить за учебу в институте.
– А чем занимается ваш брат?
– Он инженер-строитель. Работы у него много, но все равно долги еще остались.
– А ваш отец не работает?
– С войны. Ему тяжело пришлось. В Кёнигсберге он был профессором. Он, конечно, хотел, чтобы я пошла учиться, но не получилось.
– А вам не хотелось бы пойти учиться?
– Сейчас уже поздно. Мне двадцать шесть лет. К тому времени, когда брат сможет содержать отца, будут все тридцать. – Она пожала плечами. – Такова жизнь.
Она уже бросила писать на своих карточках и теперь сидела, вертя в руках карандаш.
– Вам нравится здесь работать?
– В общем, да. Люди тут приятные. А почему вы спрашиваете?
– Просто интересуюсь.
– А почему интересуетесь?
– Потому что вы очень красивая. Такая красивая девушка должна быть манекенщицей или актрисой.
Эта непростительная банальность была, однако, сущей правдой. Я думал, что, польщенная моими словами, она рассмеется, но она все сидела, потупив взгляд.
– Я и сама раньше так считала. Все говорили, что я красивая; я только и ждала, когда какой-нибудь мужчина подойдет ко мне на Курфюрстендамм и скажет, что прекраснее девушки он еще не встречал и просто обязан снять меня в своем новом фильме. Но этого так и не случилось. Были только приглашения поужинать вместе. А после ужина мужчины злились, что мне надо домой.
– А почему вам надо домой?
– Отец так хочет.
– А американцы вас приглашают?
– Иногда. Но я отказываюсь. Те, которые мне симпатичны, женаты.
– Я не женат. Значит ли это, что я вам не симпатичен?
– Почему вас это интересует?
– Потому что я хотел бы пригласить вас поужинать. И я не буду злиться, если потом вы пойдете домой.
– Но я вас не знаю.
– Вот мы и могли бы узнать друг друга.
– Я не знаю, как это делается.
– Например, так. Сначала вы говорите, что в субботу поужинаете со мной в «Рице». Вы любите восточную кухню?
Она пожала плечами.
– Откуда я знаю? У нас и на немецкую-то еду денег едва хватает. Обычно меня приглашают в какой- нибудь кабачок.
– В субботу можно было бы попробовать что-нибудь новенькое.
– Вы это всерьез?
– Конечно.
– Не хотелось бы вас разочаровывать. Это что – приглашение на ужин или на ночь?
– Я знаю, что вам надо будет вернуться домой. Могу я заказать столик на семь часов?
Она задумалась и думала так долго, что я был уверен: откажет. Наконец она произнесла:
– В семь нормально.
– Ранкенштрассе, 26.
– Ну, это я все-таки знаю.
– Между прочим, меня зовут Хэмилтон Дэйвис.
– А меня – Эрика Райхенау.
Когда в субботу без десяти семь я подошел к «Рицу», то увидел, что Эрика ждет меня в компании какого-то худощавого молодого человека, и решил, что она собирается отменить нашу встречу.
– Герр Дэйвис, – сказала Эрика, – это Юрген, мой брат. Познакомьтесь – Юрген, герр Дэйвис.
Пожимая мне руку, Юрген поклонился – это было мне тогда в новинку.
– Юрген сказал, что пойдет с нами, – сообщила Эрика. У меня было желание тут же повернуться и уйти. Интересно, почему она не захватила с собой еще и папашу? А заодно и полицейского – следить, чтобы я себя прилично вел.
– Послушайте, – сказал Юрген, кивнув в сторону ресторана. – Это прекрасное место, но идти туда вовсе не обязательно. Двинем-ка лучше на Курфюрстендамм, в 'Берлинер Киндль-Брау'.
Наглость, конечно, была потрясающая. Мне очень хотелось сказать им обоим что-нибудь резкое, но я
