– Да уж, будь добр, не забывай.
– Послушай, неужели мы должны заканчивать разговор на такой мрачной ноте?
– Можешь заканчивать на той ноте, на какой тебе угодно. Только не считай меня наивной.
– Мне это и в голову не приходило.
– У девочек все в порядке – если, конечно, это тебя интересует.
– Передавай им привет. Увидимся через пару недель; я еще буду звонить.
– Нет-нет, пожалуйста, не надо. Дело – прежде всего. Не хочу, чтобы ради какого-то там звонка домой ты прерывал свои встречи.
Кончив говорить, я вышел пройтись по Променадеплатц. Я весь кипел от негодования, словно все, сказанное мною по телефону, было правдой. Уж и не припомнишь, когда в последний раз мы с Сарой Луизой разговаривали нормально, без желчных слов. Сам не зная почему, я зашел в пункт проката автомобилей. Я будто смотрел на себя со стороны: как заказываю «БМВ», как намечаю на карте маршрут до Франкфурта, сажусь за руль, веду машину меж живописных баварских предместий, пересекаю Баден-Вюртемберг и, наконец, въезжаю в Гессен. Только тут до меня постепенно начало доходить, что впервые за много лет я вдруг оказался в положении вольного человека: никуда специально не надо ехать, ни с кем специально не надо встречаться. Просто так, от нечего делать, я заехал к знакомому в Бад-Хомбург, а потом, насладившись чудесной дорогой вдоль Рейна, – к другому приятелю в Дюссельдорфе. Оттуда через два дня я отправился в Гамбург навестить Клауса Беренда – того самого, о котором я экспромтом сказал Саре Луизе по телефону и которого я действительно непрочь был повидать. Клаус, преуспевающий адвокат, принял меня с распростертыми объятиями. Вместе с ним и его прелестной женой Лоттой мы съездили к Балтийскому морю покататься на яхте, на другой день, уже по Северному морю, сплавали на остров Гельголанд, а в последний вечер заглянули в ресторанчик на берегу Эльбы, где ели омаров и любовались пароходами на реке. Мимо в закатных лучах солнца плыл польский грузовой баркас, беседа становилась все оживленнее, и я вновь испытал то чувство, которое, с тех пор как я уехал из дома, беспрестанно росло, – чувство счастья. Первая его волна окатила меня в Штарнберге, и тогда я в первый раз осознал, как долго был его лишен. С каждым новым радостным днем свободы последние прожитые десять лет казались мне все беспросветнее. И как только хватило сил все это выдержать?
В пятницу я вылетел в Вену, прибыл в аэропорт задолго до рейса на Констанцу и, как было договорено, побыстрее зарегистрировал билет на румынский самолет, а потом еще битый час прятался по разным углам. В самолет я вошел последним и с облегчением увидел, что Эрика с Симоной уже ждут меня на своих местах и никакого телохранителя с ними нет. И неважно, что самолет наш походил на какой-то древний музейный экспонат: сидя между Эрикой и Симоной и попивая принесенное стюардессой шампанское, я чувствовал себя на вершине блаженства. Женщины наперебой рассказывали мне последние новости: Макс созвал совещание для разработки плана избирательной кампании ХСС, служба безопасности при Союзе свободных хозяев усилила охрану Макса и Эрики, а Манни удалось раскопать немецкого инвестора, который спал и видел, как бы ему попасть в Техас. Трясясь и подпрыгивая, наша воздушная колымага пролетела над Будапештом, Кечкеметом и Бухарестом и ближе к вечеру приземлилась в Констанце, где мы прошли сквозь строй одетых в хаки румынских солдат, сжимавших в руках автоматы и застенчиво улыбавшихся. Солнце уже садилось, когда автобус, еще более дряхлый, чем самолет, повез нас вдоль унылых равнин в Хыршову. Там мы наконец сели на наш теплоход, называвшийся «Олтеница», прошли в мою каюту и, словно расшалившиеся школьники, повалились, хохоча, на кровать.
Отчего нам было так весело? Оттого, что не разбился самолет? Оттого, что автобус проехал целых пятьдесят миль и не сломался по дороге? Оттого, что теперь целую неделю можно ничего не делать? Или просто потому, что на «Олтенице» оказалось совсем не так плохо? Теплоход, пыхтя, боролся с течением, а мы пошли в ресторан. Еда показалась вкуснее, чем мы ожидали, а может, дело было просто в нашем настроении. Без устали сновали официанты, которые непрерывно кланялись и все время что-то чистили, а мимо проплывали огни Гындарешты и Топалу. Потом, сидя в баре и слушая задумчивые балканские напевы в исполнении румынского трио, мы, как и в Штанберге, предавались воспоминаниям о том, как двадцать лет назад ездили в Париж. Симона помнила абсолютно все, так что нам с Эрикой оставалось только блаженно внимать ее рассказу о тех далеких пасмурных днях, которые сейчас казались лучшими днями в моей жизни. Заговорив о мальчишке, пускавшем корабли в Тюильри, Симона вдруг посмотрела на часы и сказала: 'Ну, мне пора спать, а вы, полуночники, еще посидите. Увидимся утром'. Я предложил проводить ее до каюты, но Симона отрицательно помотала головой, подставила мне щечку для поцелуя и быстро удалилась.
– Я чувствую себя виноватым, – сказал я Эрике. – Ведь это из-за меня она ушла.
– Симона – моя подруга, и ей было бы неловко, если бы она сейчас осталась. – Эрика взяла бокал с вином и сделала большой глоток. – Ну, что скажешь?
– О ком – о Симоне?
– О нашей поездке. Ты не жалеешь, что прождал целую наделю?
– Я ждал двадцать лет и не жалею об этом.
Эрика посидела, уставив глаза в свой бокал, потом спросила:
– Скажи, ты по чему-нибудь скучаешь? Я имею в виду, по дому, по семье – по таким вот вещам?
Я начал припоминать.
– Ну, во-первых, я скучаю по креслу, которое стоит у меня в кабинете. Потом еще по своему «скайларку»: мощная машина – жена и дочери наотрез отказываются в ней ездить. Со временем, думаю, дело дойдет до тоски по грилю. – Эрика улыбнулась. – Вот, пожалуй, и все. Понимаешь, я очень хочу, чтобы у Сары Луизы и у девочек все было хорошо, я готов сделать для них что угодно, – но я по ним не скучаю. Однажды, правда, я испытал нечто похожее на тоску, позвонил Саре Луизе – и с тех пор как рукой сняло.
– Почему ты ее не любишь?
– Сам не знаю. Сара Луиза решила, что увидела во мне нечто, а на самом деле этого нечто, вероятно, не было. Из-за меня раскрылись худшие ее качества. Когда я женился на ней, я верил, что подчиняюсь настояниям общества и что общество куда мудрее меня. Я не сомневался: наступит день и я пойму, что общество право, а я ошибаюсь, так вот, этот день не наступил.
– А мне бы она понравилась?
– Поначалу – да. Она умеет очаровывать людей. Но прошло бы немного времени, и ты бы стала ломать себе голову, куда подевалось это ее очарование.
– Откуда ты знаешь, что со мной не было бы того же самого?
– В Берлине ведь не было. И у вас с Максом тоже.
– Откуда ты знаешь?
– Это видно.
Эрика тихонько провела пальцем по моей руке. Потом, когда мы вышли побродить по палубе, она спросила:
– Скажи, у тебя нет ощущения вины?
– Из-за чего?
– Ну, из-за того, что мы затеяли всю эту интригу.
– Из всего того, что я делаю в жизни, это меньше всего похоже на интригу. А у тебя что, есть такое ощущение?
– Я боялась, что оно может возникнуть. Но оно не возникло.
– А вообще ты часто чувствуешь себя виноватой?
– Иногда: в том, что уделяю мало времени Максу, что неправильно воспитываю детей. Словом, не то, что ты имеешь в виду.
– Как ты познакомилась с Максом?
– Разве Манни тебе не рассказывал?
– Рассказывал, но не все.
– Ты ведь знаешь про Юргена?
– Знаю только, что он погиб.
Эрика молча смотрела на проплывающую мимо баржу.
– Это случилось зимой пятьдесят восьмого, – заговорила она наконец. – Юрген тогда в первый раз купил себе машину, подержанный «фольксваген», и собирался поехать в Китцбюхель покататься на лыжах:
