Но, быть может… скорее всего… ничего подобного не было. Только тяжёлые сны на раскалённой подушке под потолком, давящим так, что вот-вот затрещат хрупкие кости. Или было нечто совсем иное, что я не могу ни вспомнить, ни выразить словами…
Не пугайтесь, всё это просто болезненный бред, гирлянда безумных ночных видений. В эту ночь я была воистину безумна — безумна и пьяна.
Поднимаю бокал в вашу честь, леди Ночь. Гремучая смесь — адский коктейль из темноты, пустоты, одиночества, украшенный тонкой долькой луны. Да, и ещё — жгучая щепотка тёмной животной ярости.
Но к реке я всё же пришла, это было вполне реально. Возможно, во сне. Я часто хожу во сне. Босиком. Я из тех, кто всю жизнь идёт босиком по лезвию незримого ножа. Те, у кого больше упорства и ловкости, падают в бездну, дойдя до острия. Остальные срываются на полпути — или истекают кровью от ран на ногах.
Кровь… Признаю, в эту ночь она слишком сильно занимала мои безумные мысли. Но всему виной те два обольстительных графа у моей постели; даже если они — лишь извращённый сон. У одного были волчьи глаза и пепельно-серые крылья, как у летучей мыши; губы второго казались на ощупь холодными и гладкими, словно старинный тяжёлый шёлк, едва уловимо пахнущий тленом…
Вокруг меня был лес, покрытый непроглядной липкой темнотой, точно тающим снегом. Только река ярко блестела где-то внизу, как открытая чёрная рана. Ветер, налетая, чертил на слепой студенистой глади иероглифы и каббалистические знаки. Ледяной ядовитый туман поднимался от этой распоротой вены окаменевшего леса.
Я вдруг представила, как я бессильно и неизбежно скольжу, срываюсь и падаю вниз, покорная чьей- то безжалостной воле. Вода принимает меня и сочится сквозь моё тело, как будто оно слеплено из белого песка. Я пытаюсь вырваться, цепляюсь рукой за незримые путы подводного течения; но они обвивают меня, лишают воли к сопротивлению; тело моё растворяется в холоде и исчезает; смертоносная чёрная влага реки заполняет мои опустевшие лёгкие; ледяная игла зашивает мне веки; и вот уже нет ничего — ни реки, ни леса, ни жизни, — только дно — каменистое, жёсткое, как саркофаг…
Нет, ничего этого не было… Я всё так же стояла у самого берега, — застыв, остекленев, не понимая, откуда явились эти незваные образы.
Я не хочу умирать. Я хочу жить. Я жажду пройти босиком по лезвию ножа до противоположного берега реки, окропив её ледяную гладь жгучими каплями собственной крови. А вовсе не покоиться там, на дне, цепенея и покрываясь гниющим саваном из водорослей.
Но тогда что всё это значит?
Мне захотелось раздеться. Одежда душила, точно я была диким животным, волком, на которого ради жестокой забавы нацепили человеческие тряпки.
Я сорвала с себя всё, содрала ногтями, словно коросту, и отшвырнула куда-то вниз, в темноту, как будто на дно огромного мрачного шкафа.
Стало холодно — дико, почти до боли. Холод огрел меня по спине и плечам, будто плеть с ледяными железными крючьями. Затем скорпионом проскользнул между ног, внутрь, и там пополз по животу — выше — к груди — кусая оголённые нити нервов и превращая горячую алую влагу артерий в ледяное студенистое желе грязно-лилового цвета. Что же будет, когда он достигнет сердца? Ах, да — сердце вырезал карлик с седыми буклями и унёс в пузатой тяжёлой колбе… Или всё-таки это было во сне?..
Шаги раскрошили чёрный остов ночной тишины. Мохнатые деревья расступились, точно громоздкий занавес, и на сцену, не освещённую ни единым прожектором, вышел он. Я едва различала лицо и фигуру, но тут же узнала. Он. Без всяких сомнений. Кто же ещё.
Я резко обернулась и замерла, вскинув голову, словно моя нагота была непроницаемым сияющим щитом. Мне почему-то больше не было холодно.
— Эва, — сказал, — что ты тут делаешь?
— А ты?
Он ничего не ответил. Вместо этого он воскликнул:
— Оденься сейчас же! Сумасшедшая! Ты заболеешь! Тут дьявольский холод!
Я только покачала головой и отрешённо опустилась на траву, покрытую инеем. Он встал на колени рядом со мной и смотрел на меня, словно в первый раз. Впрочем, вот так, обнажённой, точно с содранной кожей, он действительно видел меня впервые.
И я — я смотрела ему неотрывно в лицо, не узнавая. Что-то творилось… Я вдруг поняла (как будто игла вонзилась в моё сознание), что он на кого-то похож. Не чертами, нет; но лихорадочным блеском тёмных ожесточённых глаз, недобрым изгибом тонких капризных губ; и тем, как его беспокойные руки трепетали, как будто играя на невидимой флейте.
Я напружинилась и пожирала его глазами. Я должна была это понять. На кого он похож? На кого? Я ощущала, что в этом — ключ ко всему: и к седовласому грустному карлику, и к деве в чёрном монашеском платье, и к ослепительным демонам, пившим алый нектар из моих иссыхающих вен… И к этому лесу, к этой реке, где мы встретились, — точно две куклы, которых ребёнок, бездумно играя, сшибает белыми пластмассовыми лбами.
— Эва, — сказал он, словно заклиная.
Я подняла онемевшие пальцы и невольно коснулась его призывно разомкнутых губ. Губ, сохранивших вкус моего короткого имени, густо пахнущего древностью и душными садами Междуречья, где мудрые змеи с рубиновыми полными тоски глазами скользят по ветвям, между перламутровых сверкающих плодов…
— Адам, — прошептала я.
— Меня зовут не Адам. Ты же знаешь.
— Я знаю.
Но он был моим Адамом, а я была Евой, бесстыдной и обнажённой. А змеем была та река, что горела в ночи антрацитом, река искушавшая, звавшая и обещавшая…
— Эва, — сказал он. — Послушай. Так не может больше продолжаться. Я люблю тебя.
Я молчала. Молчало всё моё тело в цепях речного мрака и холода. Молчала река, молчали деревья, стоявшие вокруг, точно виселицы. Мы поднялись и молча стояли друг против друга. Я — обнажённая, бледная, полупрозрачная. Он — тёмный, одетый, почти растворённый во тьме. Только лицо и безумно взлетавшие руки тускло мерцали.
— Я люблю тебя, Эва, — повторил он. — Нет, не так. Эва, пойми, это бесконечно больше, чем любовь. Ты одна в этом мире можешь меня понять, и лишь я один понимаю тебя. Все вокруг — чужие, другие, далёкие. Только мы с тобой одной крови. Нас обоих призвала эта ночь, пока остальные спят, словно мёртвые, даже не зная, что есть этот лес, эта река, эта ночь. Мы одинокие волки, Эва, любимая, но даже одинокому волку нужна пара. И я знаю, ты — моя пара, моя половина, моё повторение. — Он затих. Его руки грели мои — окоченевшие и напряжённые, точно два оточенных остро клинка…
Я молчала. Молчала громада чёрного леса, молчала река, чёрным шлейфом скользившая между берегов.
Я молчала, и это молчание грозило упасть между нами, как гильотина.
— Может быть, всё же тебе одеться? — спросил он тревожно. — Ты вся ледяная.
— Нет. Мне не холодно.
— Это невозможно.
— Возможно. Ты знаешь, этой ночью два графа выпили всю мою кровь, до последней капли. А карлик в лиловом камзоле забрал моё сердце. Оно было чёрное, абсолютно чёрное, как будто сгорело уже много лет назад… Теперь у меня нет ни крови, ни сердца. Я не могу чувствовать холод и не могу любить, Адам.
— Меня зовут не Адам.
— Я знаю. Но я тоже, наверное, уже не Эва. У Эвы было сердце и кровь, а во мне одна пустота и холод. Один граф был в чёрном цилиндре, он целовал меня в шею, а другой чертил на моей груди тайные знаки. Ты видишь?
— Ты сумасшедшая, Эва. Но и я тоже. Мы оба сумасшедшие. Мы оба хотим ускользнуть из этого мира, и разрушаем себя. Мы отщепенцы, мы — ошибка в плане мироздания. Если бы не ты, я давно бы покончил со всем этим адом. Одному это просто не вынести. Ты просто не знаешь… ты ещё так молода… Но мы не одни, нас двое, двое безумцев, двое беглецов из темницы реальности.
