— Нет, — ответила я, — Ты ошибаешься. Ты не безумен. Я — да, а ты — нет. Ты всё перепутал.
— О чём ты?
Его лицо искажалось, как это бывает во сне. И моё, наверное, тоже. Моё лицо и его…
Глаза. Изгиб его губ. Я поняла.
Я поняла, на кого он похож.
Мои пальцы скрючились в чёрных перчатках из ночной темноты, царапая и раздирая.
— Мы едины, Эва, — сказал. Я молчала. Я смотрела в его глаза. В мои глаза. — Мы двойники. Мы хотим одного и того же. Я — твоё отражение, а ты — моё.
— Нет, — ответила я. — Неправда. — Мне казалось, что это река говорит моим глухим и бесстрастным голосом. Что чёрные капли стекают с моих обмороженных губ. Но это была только я. Я и никто другой в этом мире.
— Ложь. Обман. Ты ничего не понял. Это верно, ты — моё отражение, но я — не твоё. Если бы я была твоим отражением, ты бы испытывал ко мне совсем иные чувства. Ты бы хотел сделать со мной то же самое, что я хочу сделать с тобой. Так же, как и с любым другим зеркалом, в котором я вижу своё лицо.
Он побледнел.
— Что же?
— Разбить его.
И я это сделала.
Всё длилось буквально одно мгновение. Может быть, меньше. Он заскользил по траве, склеенной инеем, по крутому склизкому берегу. А затем сорвался и полетел в раскалённую холодом пасть кипящей реки…
Я видела руку. Веер его растопыренных пальцев, отрезанных чёрным ножом воды. Затем и этот огрызок плоти проглотила река. Он исчез из вида, исчез из мира — бесшумно, необратимо, как будто захлопнулась крышка гроба.
Я закрыла глаза. Не потому, что не хотела смотреть. Наоборот. В живой темноте, кишащей тенями и бликами, я видела всё. Видела, как он опускается на дно, как вода кислотой разъедает его бесполезное тело, в котором ещё теплится жизнь… Как эта жизнь меркнет и растворяется в чёрном потоке, в жидкой темноте, словно её никогда и не было… Словно он, мой Адам, никогда не рождался, не выходил с криком и кровью на солнечный свет из горячего влажного чрева. Теперь он вернулся во чрево — чрево реки, холодное и беспросветное. Там он будет покоиться вечно. Безголосая ржавая флейта в сафьяновом сером футляре.
А я осталась одна.
Снова одна в ледяном будуаре сиятельной леди Ночи, обитом искрящимся чёрным бархатом. Так поднимем за это наши бокалы, прекрасная леди. Мой бокал изо льда и темноты до краёв наполнен одиночеством и кровью. Я пью до дна — а затем разбиваю его о чёрный мрамор ночного неба.
Я пьяна и безумна, и вены мои полны водой из реки. Она пробегает по телу стремительно, словно ртуть, и превращается в кровь — багровую, жаркую, точно пожар. Он разгорается и согревает, переплавляя, заледеневшую плоть.
Мои вены снова полны, и я вновь готова к визиту моих искусителей — графов…
И в этот пронзительный миг она появилась — из ниоткуда. Надо мной раскололось чёрное небо, и на дне, которого нет, я увидела…
Белая, словно моё лицо, у которого больше нет отражения. Точно тело Адама, которое тащат по дну скользкие лапы чёрного демона…
Я смотрю на неё — и что-то внутри режет меня, терзает, мешает дышать. Мне больно, мне нестерпимо, но снова и снова я бросаюсь на этот пылающий нож, упиваясь, как никогда и ничем. Серебристые слёзы горят у меня на глазах. Я вижу её, я жажду её.
С моих губ срывается крик — ликования или отчаяния? Этот вопль жжёт мои губы, пенится вместе со слюной и кровью.
Я всё понимаю. Я вижу безжизненно-белые лица графов, закутанных в чёрные крылья плащей. Вижу карлика — всезнающего, тихого, который куда-то несёт моё сердце в голубой сверкающей колбе. И чёрная дева-монашка ломает и комкает странные чётки. И леди Ночь — в шляпе, огромной, как крона старого дуба, затеняющей незримое лицо; в шляпе с чёрными перьями, точно плюмажи у лошадей в похоронной процессии… Все они здесь, все собираются в этом в ирреальном мерцающем свете, в мертвенном призрачном мареве… И я снова кричу, и смеюсь, и рыдаю; я приветствую их и ту, что вызвала их из небытия…
…Ты ошибся, Адам, мой мёртвый двойник, моё отражение, тень, погребённая в чёрной расщелине. Ты ошибся, ибо на самом деле ты никогда не был, как я, одиноким волком.
Одинокому волку не нужна пара.
Одинокому волку нужна только луна.
МОЯ ЛЮБИМАЯ РЕЙЧЕЛ
…Маленькая девочка с алым атласным бантом в тщательно завитых волосах цвета красного дерева. И глаза — огромные, сладко-шоколадные, тягучие, с беспросветно чёрными стремнинами зрачков в самой глубине…
Похоже, никто её не заметил. Ни один человек. Никто, кроме меня.
В баре было темно, душно и грязно — все четыре стены как будто оплёваны. Багровые тусклые лампы лепились в углах, точно воспалённые фурункулы. Бармен за стойкой смотрел в никуда пустыми оловянными глазами — то ли пьяными, то ли мучительно сонными, — и тёр, и тёр, как автомат заляпанные серые стаканы несвежей, скомканной тряпкой, похожей на человеческий мозг.
Передо мной возвышался точно такой же стакан — не менее грязный и всё ещё полный до самого верха. Я смотрел сквозь него на липкие стены, на бармена с мятым зелёным лицом, сжимавшего мозгоподобную тряпку в скрюченной потной клешне, и представлял, что это не гнусный дешёвый притон на задворках, а чистилище, где жалкие потерянные души глушат ужас и безысходность вонючим грошовым пойлом и ждут приговора.
А если это чистилище, значит, сейчас отворится с кошачьими воплями дверь и текучей, едва уловимой тенью войдёт моя Рейчел. Неровные пятна цвета гнилой малины от этих чудовищных ламп будут играть на её волосах — таких светлых, что кажутся просто седыми.
Казались. Кажутся. Чёрт побери.
Я резко вскинул стакан — так, что тошнотворная жижа расплескалась по деревянной столешнице, почему-то вонявшей кислой капустой, — и снова отставил. Я не мог заставить себя отпить. Хотя бы глоток. Даже каплю. Да будь всё проклято. Я вновь уставился в этот стакан, воображая, как Рейчел ко мне подойдёт и сядет на стул напротив, — как будто скользнёт по грубо обтёсанной спинке шаль из тончайшего белого тюля, — и упрётся стрелами острых локтей в доски стола. Она улыбнётся своей бледной жестокой улыбкой и тихо промолвит: «Ты как будто мечтаешь найти в дешёвом вине ответы на все вопросы».
Проклятие. Я застонал и уткнулся лицом в онемевший кулак.
Она так всегда говорила. Всегда, когда заставала меня за бутылкой. И вино для неё всегда было только «дешёвым» — даже если бы я заплатил за него состояние.
Но на этот раз ты права, моя Рейчел. Это действительно чудовищно дешёвое вино, настоящая гадость, которую я никак не могу проглотить. Но мне не нужны никакие ответы, нет у меня никаких вопросов. Я только хочу, наконец, напиться, чтобы забыть. Забыть, что тебя больше нет, моя Рейчел.
Я поднял глаза и снова увидел эту маленькую девочку. Она семенила между столами, с таким уверенным видом, как будто всю жизнь провела в подобных заведениях. Всю жизнь? Да сколько ей лет? Семь? Восемь?
Одета она была странно. Старомодно. Да, именно так. Разве сейчас семилетние девочки носят такое, скажите на милость? Наверное, только на сцене. Пенное белое платьице, всё в кружевах и оборках — букет, а не платье. На плечи накинуто, но не застёгнуто, пальто из тяжёлого мрачно-лилового бархата. И в
