Поднявшись по деревянным ступенькам крыльца, Михаил толкнул дверь:
— Прошу, любимая!
Несмотря на выбитое окно, сквозь которое уже начинало тянуть гарью — парни Олексы не теряли времени даром, — в комнате доктора оказалось не слишком-то светло из-за закрытых ставень. Да и вообще, хирург-убийца не любил яркого света, губительно сказывавшегося и на сохранности картин, пусть даже — единственной — «Скрипача» Матисса, и на граммофонных пластинках. Да и для занятий фотографией солнечный свет — помеха изрядная.
— Ой, как тут темно! — изумилась Маша. — Хотя… не так уж… Ага! Я, кажется, знаю, зачем ты меня позвал, любый!
Ратников уже наклонился к фотоувеличителю, вытаскивая оставленную в рамке пленку, когда родная супружница вдруг набросилась на него, словно рысь! Вот именно так — набросилась, напала, обминая и целуя в шею…
Михаил, конечно, поначалу опешил… но долго не сопротивлялся… Обернувшись, обнял любимую, с жаром целуя в губы, руки его скользнули под халатик, смешной больничный халатик из темно-синего плюша, под халатиком больше ничего не было, кроме горячего, жаждущего любви тела, такого родного, такого желанного…
Чувствуя, как Машенька срывает с него рубашку, Миша повалился на софу, увлекая за собою супругу, уже без всякого халатика, голенькую, с нежною шелковистою кожей и горящими, словно два изумруда, глазами.
— Ах, милый… я так… так соскучилась…
— Я тоже! Тоже! Тоже…
Ратников гладил жену по спине, по плоскому животику и бедрам, вот руки его скользнули к пупку, потом еще ниже — к лону… Машенька застонала, закатывая глаза… Миша ласково потрогал языком твердые трепещущие соски…
Юная женщина изогнулась:
— Ах… любый…
А потом все исчезло! И «Скрипач» у окна, и увеличитель, и сейф, и старая плита, лишь угрюмый эстонский диктатор-президент Константин Пятс неодобрительно хмурился с портрета — видать, не был сторонником открытого и свободного секса.
— Ишь, выпялился! — уже позже, после того, как схлынула первая волна любовной неги, Машенька обернулась, прищурилась. — Ну чего он так смотрит?
— Завидует! — расслабленно улыбнулся Михаил. — А может, он и вообще — гей.
Немного отдохнув, они занялись любовью снова, и Ратников, лаская любимую, благодарил Господа за то, что у него есть Маша. Не было, просто не было больше человека роднее, милее, любимее…
— Вот уставился! В самом деле, чего ему неймется-то? — теперь уже Миша неодобрительно посмотрел на портрет.
А Маша вдруг засмеялась:
— А нам не пора ль, милый?
Михаил вздрогнул:
— Пора! Нам еще гостей провожать… в смысле — выпроваживать.
— Олексу?
— Его, его…
— Славный юноша!
— Много у него… славных… хоть того же Прутка взять… Нет, что удумал — Ван Гога из доктора сделал!
— Что-что?
— А, не вникай, Марьюшка! Нам ли быть в печали? Но вообще-то пошли… Одевайся, милая! Эх, ну и халат у тебя… уж точно — не от Армани.
Они уже вышли на крыльцо, когда Ратников, наконец, вспомнил — зачем, собственно, приходил. Застыл на ступеньке, обернулся:
— Маш, ты рисовать умеешь?
— Да так себе… А что?
— Пошли…
Пошарив в столе, Михаил достал циркуль и обломок скальпеля. Да еще и гильзы! Похоже, что пулеметные… откуда они здесь? Впрочем, не все ли равно?
Циркуль молодой человек оставил себе, подняв оброненную на пол фотопленку, обломок же протянул супруге:
— Видишь плиту? Рисуй на ней разных птичек, ромашки… а над отдушиной — ну, где кирпич выступает — солнышко!
— Обязательно солнышко?
— Обязательно, милая! Очень ты тем мне поможешь.
Ни слова больше не говоря, Маша пододвинула к плите кресло и принялась воплощать в жизнь принципы наивного искусства. Ратников же, разрезав пленку на несколько частей, усердно выцарапывал на каждой циркулем — «бр-т во фл. кино… звезда по…»… Каждое послание аккуратно вставлял в гильзу…
Закончив, посмотрел на Машу:
— Ты все?
— Угу!
— Да-а… Неплохо получилось. Прямо — Пикассо!
— А?
— Хорошо, говорю, нарисовала — молодец! — взобравшись на кресло, Миша вытащил из полевой сумки желто-коричневый браслетик-змейку. Вытащил кирпич с нарисованным солнышком, аккуратно положил браслет в углубление, после чего с размаху треснул кирпич об пол — Маша даже вздрогнула. Хороший получился обломок — как раз неприметно… заткнуть… то, что нужно! Одно солнышко и сияет!
— Ну, — Ратников отряхнул руки. — Теперь к старому дубку прогуляемся… к тому, дуплистому…
— Знаю. Я на него бусы вешала.
— Их и приметил… издалека еще…
Супруги снова вышли на крыльцо и, косясь на поднимающиеся над мызой клубы черного дыма, пошли по тенистой аллее.
Ратников взял Машу за руку и улыбнулся:
— Кстати, все спросить хочу — ты хоть как тут оказалась-то?
— Да как… — девушка шмыгнула носом. — Как ты уехал, как-то под вечер паренек на усадьбу прибежал… Ну, этот… Игорь! Просил позвонить в милицию… Мол, его с дружком похитили. Связали… да он вот развязаться сумел, вырвался… Позвоните, де, срочно! Позвоните… Да у нас, сам знаешь, иногда есть связь, иногда — нет… А я уж смотрю — гонятся за ним двое… Одного узнала — Кнут это был! Кнут Карасевич! Второго потом уж здесь видала — неприятный такой, с глазами, как у снулой рыбы… Я и смекнула, как тебе знак подать: допрежь того дня мы с Темой в лес ходили по ягоды… к амбару кумовкинскому… там обломки синенькие нашли — я и смотрю, браслетик-то, точь-в-точь такой же, как те, желтенькие, Тема говорит — склею, девчонке своей подарю, а я ему — мол, ежели что, так и мужу моему, тебе то есть, тоже интересно будет взглянуть.
Вот, шильников увидав, я про то и вспомнила — схитрила тебе знак оставить — парсуну свою из рамки вынула, подписала… Чтобы ты Тему нашел — он ведь тоже про каких-то парней говорил, мол, их убежать заставляют… вынуждают, да… Записку-то оставить побоялась — мало ли, тот, рыбоглазый, прочтет, а спрятать… да сыщешь ли? Да и некогда уже было — по крыльцу сапоги стучали.
— Умная ты у меня!
Машенька улыбнулась:
— Кабы дорога получше была, я б на «Оке»… да подумала — застряну. Да и спохватилась поздно — шильники уже во дворе были. Ой, милый! Этот, рыбоглазый, как глянул! Думала — убьет! Кнут ведь меня узнал, гажья морда, убить советовал. Да только тот, другой, сказал — глаза у меня замечательные, роговицы… Мол, с собой возьмем, пригодится… Взяли. На авто сначала, потом — в амбар кумовкинский
