длинный стол, потребовали каши, пирогов, пива. Все правильно: смута — смутой, а обед — обедом. На голодный-то желудок палками много не помашешь. Да что палки — у многих и ножи в сапогах, и широкие кинжалы за поясом.
Усевшись, парни по-хозяйски командовали корчемными служками: того несите, этого. Сам кабатчик — вислобородый старичок в круглой кожаной шапке — выбежал к новым гостям, закланялся, шапку сняв, что, мол, угодно? Улыбка — на пол-лица, а в глазах — Миша заметил — страх. Заплатят ли? Или так пришли, на халяву?
– На вот тебе, дед! — один из парней, высоченный, с руками-оглоблями и квадратным подбородком — по-видимому, он и был тут старшим — достав из заплечной сумы, небрежно бросил корчемщику кунью шкуру.
Старик обрадовался, просветлел ликом, на служек своих цыкнул — а, пошевеливайтесь-ка, парни! Те и без того бегали — упарились. На «куну»-то много чего можно и съесть, и выпить.
Парни довольные стали, разговорились:
– Что, Кнут Карасевич, куды теперь-то?
Это они главного так называли, того, что с квадратным подбородком. Михаил усмехнулся — ну, надо же! Кнут, кажется, варяжское имя… Вообще, верзила этот на скандинава похож… белесый, точнее сказать — сивый. Волосы длинные, но редкие, плохие, сальные. Борода почти не растет… или он ее тщательно бреет? Но сильный тип и, видать, ловкий. За поясом — Миша только сейчас разглядел — плеть. Красивая, с узорчатой рукоятью…
– Сейчас, поснидаем… потом помыслю — куда, — Кнут усмехнулся, прищурился. — Эй, дед! Рыба-то есть у тебя? Есть? Так тащи! И жареную, и уху — налимью, окуневую, с линями… Батюшка мой, чтоб ему на том свете в аду гореть веки вечные, рыбу любил — страсть. Сам прозывался — Карась, и всех чад своих прозвал тако: кого Линем, кого Окунем, я вот Сомом звался… покуда другое прозвище не прилипло.
При этих словах парняга с ухмылкой погладил плеть… кнут… Вот потому — и Кнут! Ничего не скажешь, доброе прозвище.
– Пойдем-ка отсюда, друже, — с опаской покосившись на гоп-компанию, негромко промолвил Парфен. — Неча тут с имя сидеть, с псами боярскими. Кнут-от — парень смурной, злопамятливый. Люди говаривают — многих уже кнутищем своим насмерть засек. То ему в радость — сечь. Упырь — одно слово.
Михаил кивнул, подозвал служку — расплатиться. И правда, нечего тут с этакими людишками сидеть — мало ли, ссора какая выйдет? Оно кому надо-то? Мише — уж точно не надобно. Ему б мирошкиничей стеклодува сыскать для начала…
Вышли спокойно, никто к ним не цеплялся, лишь Кнут проводил долгим внимательным взглядом. Ну да и ладно — пущай смотрит, не жалко. На улице простились, Парфен к торжищу пошел, а Миша, голову почесав, призадумался. То ль идти на усадьбу обратно, то ли дела свои спокойненько порешать, вот, хотя бы с теми ж Мирошкиничами. На Прусской, Борька-боярич говаривал, их усадебка. Не ближний свет — через мост да вокруг детинца. До вечерни и не управиться. Но с другой стороны — а куда спешить-то? Чай, смута! Поди-ка, доберись вовремя — забастовка, транспорт не работает… типа того. В драку ввязался с кем-нибудь или там еще что — придумать можно.
Рассудив таким образом, Михаил лихо сдвинул шапку на затылок и решительно зашагал через Торговую площадь к мосту через Волхов. На торжище, несмотря ни на какую смуту, было все так же людно, шумливо, весело.
– А вот сбитень духмяный, кому сбитня? — перекрикивая друг дружку, орали мальчишки- разносчики.
– Пироги, пироги! С рыбой, с луком, с яйцом — есть станешь, язык откусишь!
– А вот квас, квасок, разевай роток!
– Сбитень, сбитень!
– Пироги!
Миша жестом отогнал навязчивого пирожника:
– Не нужно мне твоих пирогов, с корчмы только что вышел.
Дальше пошел, к мосту пробираясь. Тут, за лошадиным рядком, не орали, не ругались — тихо все было, благостно — торговали людьми. Рабы обоих полов — в основном, конечно, женщины, девки и дети — держались смирнехонько, искоса поглядывая на покупателей. А те не стеснялись — ощупывали, оглаживали, заставляли присесть, смотрели в зубы…
– Девка-то точно раба?
– Да раба! Клянусь Христом-Богом!
А не слишком ли громко клялся? Гаркнул, гад, почти прямо в ухо — со всех мыслей сбил. Михаил оглянулся недовольно… Опаньки! Ба-а-а!!! Знакомые все лица — Кривой Ярил, Мишиничей верный пес! Шестерка боярская… Интересно, кого он тут продавать привел!
– Не его раба я!!! — громко закричала девчонка, которую Кривой Ярил крепко держал за руку. — Не его!
– Ефрема-своеземца чудского холопка беглая, — цинично сплюнув наземь, пояснил Ярил. — У меня и грамотка от Ефрема есть — если увижу, хватать, продать, а уж деньги — ему. Хошь, принесу грамотцу-от?
Торговец — борода лопатой — лишь махнул рукой, ухмыльнулся, да девчонку за бок ущипнул:
– Сколь хошь за деву?
Не вмешивайся! — сам себе беззвучно кричал Михаил. Какое твое дело до Ярила и этой девчонки? Проходи мимо! Здесь твоих дел нет, дела там, у Мирошкиничей. А девчонка… Что ж — всех от произвола не убережешь…
Узнал, узнал Миша девку — рабу Марью. Рабу, да не Ефрема, и уж тем более не Ярила. Узнал… Хорошая девчонка, веселая такая, миленькая… И в постели однако ничего себе так — помнится, угощали. И так она все смотрела глазищами своими зелеными… Так смотрела… Аж на усадьбе тысяцкого неловко было.
– Не его я раба, не его!
– А ну, не ори, девка! — гулко предупредил торговец людьми. — Посейчас кнутом ожгу, або велю язык отрезать — немые тож за хорошую цену идут! — почесал бороду, повернулся к Ярилу. — Так сколь?
– М-м-м… — тот задумался, а Марья тихо заплакала. И правда — помощи ей сейчас ждать неоткуда.
Эх, Марья, Марья… Миша не выдержал, оглянулся — и встретился с девчонкой глазами… И уже не мог. Не смог пройти… Плюнул, да шапку оземь:
– Эй, одноглазый! Что, уже чужое добро крадем-торгуем? А виру заплатить не хошь?
– Ты?! — Кривой Ярил неприятно удивился. — Откель здесь?
– Откель надо. Девку пусти. За делом, видать, шла.
– Ты шел бы паря себе, куда шел, — с угрозой в голосе произнес торговец. — Инда, бывает, и головы на торгу проломляют.
– Смотри, как бы тебе не проломили, борода гнусная! — взъярился Миша. — Говорят тебе — девка это, Марья, с тысяцкого Якуна двора! Хочешь с тысяцким поссориться?!
– А хоть бы и так! — злобно хохотнул Ярил. — Нет теперь его власти. Власть вся — у бояр!
– У бояр? А вот, получи, боярский прихвостень! — Михаил с размаху ударил одноглазого в челюсть, да с такой силою, что тот, выпустив девчонку, кубарем покатился прямо в гущу выставленных на продажу рабов.
Видя такое дело, торговец — бородища лопатой — опасливо попятился и вдруг, сунув два пальца в рот, молодецки свистнул — подзывал своих.
Ага! Станет его Михаил дожидаться, как же! Девчонку — за руку, да бежать! Мимо рядков с товарами, перепрыгивая, опрокидывая, напролом — ах, сколько «добрых» слов про себя услыхали, из которых «лешаки» и «шильники» — самые ласковые. Ничего, прорвались! Погоня-то, чай, к мосту убежала, а беглецы умней — к пристани-вымолу, что у Федоровского ручья. Миша — как раз к месту — знакомца своего вспомнил, с кем не так давно на Лубянице пиво пил. Подбегая к лодкам, окликнул:
– Бог в помощь, парни. Онцифера Весло не видали ль?
