предателями, вдыхая едкий дым крематориев, работающих днем и ночью, ненавидя самих себя.
Среди чудовищных дел, вершимых во имя Возрождения, мне выпал не самый тяжелый удел.
(Должен признаться, что, когда я подумал о Грибене, меня на мгновение охватила паника. Что-то вроде головокружения, как будто в моем сознании промелькнула мысль о возможности ужасной ошибки.)
Я буду помнить, о чем подумал, когда возвращался из термальных бассейнов: мне на долю выпала пустыня, тишина, лес символов. Это мое поле битвы.
Не позволять себе ни малейшей слабости. Я должен ждать своего часа, как единственный солдат в окопе посреди ледяной пустыни. Таково положение вещей.
Естественно, у меня могут начаться всплески депрессии. Наш мир, наша титаническая борьба за создание Третьего рейха, кажется мне далекой и даже бессмысленной. (Далекая Европа, похожая на неистовое животное, распластанная на краю карты, которую я видел в монастыре в Тателанге…)
Я, наверное, провел больше двух часов в сернистых водах потока. Я подумал: какие книги я мог бы предложить Просветленному или Ли Лизангу, одному из верховных священнослужителей даосизма, если бы они попросили меня об этом? Ницше? Шопенгауэра? Недалеких англосаксонских прагматиков, которые пишут, чтобы оправдать лавочников, торгующих по всему миру?
Какую культуру? Бетховена с его истерическими терзаниями? Нашего Вагнера?
Эта культура надломлена. Академики призывают тени потерянного величия, начиная с греков и мощной римской цивилизации. Истерическая культура, культура мертвых мифов.
Я подумал, что предложил бы им свою книгу, стихи Гёльдерлина. Единственную, которую взял с собой Роберт Вуд, двуязычное издание, чтобы не вызывать подозрений. Мне пришлось бы объяснить им: это голос тоски по утраченным богам, по солнечной власти, которую лишь мы одни, национал-социалисты, сумеем возродить.
Остальные книги, вся наша знаменитая Культура – не более чем вопли неуравновешенных проституток и торгашеских сынков, выгнанных из родительского дома.
Я прервал свои размышления, с удовольствием задремав в источнике. Меня разбудили певучие голоса. Среди облаков сернистого пара я разглядел белые лица четырех танцовщиц, которые наверняка не заметили моего присутствия.
Четыре лица-маски плыли по воде, как те тыквы с молитвенными свечами, которые мы с Кэтти Кауфман видели ночью над Гангом.
За белизной свинцовых белил их подвижные глаза блестят, как огоньки.
Послышался смех. Наверняка они заметили меня. Они нырнули ловко, как лягушки, и поплыли к другому бассейну, пробираясь по переходам лабиринта. Я слышу их голоса уже вдалеке, как певучее эхо.
Записывая дату, я собрался было отметить, что сегодня понедельник. Это здесь лишено всякого смысла. Я знаю, что воскресенья не было, не будет и вторника. Весь жизненный уклад рушится, когда значение слова «понедельник» становится непонятным.
Здесь царит непрерывная целостность. Я погружаюсь в иное время, в иное измерение.
Я заготовил таблицу с днями и часами. Так я сопротивляюсь простому существованию, вселенскому времени, в котором живут эти непостижимые люди.
Закончив чертить таблицу, я заметил, что получается решетка. Это попытка запереть время в тюрьме, управлять его течением с помощью шлюзов и каналов.
Воображаемая уловка бедного западного человека.
Потом я перечитал статью Роберта Вуда в старом номере «Нэшнл джеографик». Там есть его маленькая фотография рядом с археологом Хирамом Бингемом. Она сделана в 1922 году, в месте, называемом Мачу- Пикчу, в затерянном священном городе Анд.
Вуд рассуждает об оледенениях, произошедших тринадцать тысяч лет назад, и о передвижениях народов Центральной Азии в поисках «колыбели Солнца». Они преодолели Берингов пролив. Вуд утверждает, что с ними были хранители мудрости евразийских народов. Они воссоздали центры, где суждено было зародиться доколумбовым цивилизациям: Теотиуакан, Тиауанако.
Почему Вуд держал в тайне свои исследования в этой части Азии? Даже люди из Аненэрбе не узнали о них, хотя Роберт Вуд был у них в руках. Почему?
Лицо Вуда, улыбающегося на фоне храмовых развалин, сейчас разлагается под слоем цемента на кладбище в Шпандау. Мне представляются его золотистые волосы и гниющее лицо, изуродованное нашими пулями.
Теперь я – единственная жизнь, оставшаяся у Вуда. Та, которой живет его палач, подобно тибетской тулпе похитивший у него жизнь.
Как уже бывало не раз, мои мысли блуждают по жизни Вуда, многие подробности которой я заучил наизусть.
У него были добрые отношения с отцом. Они по-настоящему дружили. Я много раз думал об этом. Вуд не возражал против преемственности в мире. Ему не пришлось брать на себя роль Каина. Не пришлось класть на стол в отцовском доме фуражку со значком СС. Похожая на паука свастика на безупречно чистой скатерти, постеленной для воскресного обеда.
Сегодня, следуя тому, что запланировал в своем календаре, я отправился к термальным водам.
Снова появились Танцующие (я не хочу называть их танцовщицами). Они ведут себя как обычно. Иногда они погружаются в воду и скользят по проходам, соединяющим вереницу бассейнов. Я заметил, что их накрашенные лица не боятся воды, они выныривают, как были. Это какой-то жирный и устойчивый крем.
Я, как обычно, принялся плавать, несколько раз пересекая бассейн в самом широком месте. Плывя на спине, я столкнулся с одной из девушек. Та испугалась и удивленно посмотрела на меня. За белилами и нарисованными линиями я поймал ее тихий, сияющий, твердый взгляд, как у птицы. Я встал на дно и обнял ее. Я попытался ее поцеловать и почти насильно добился своего. Я постарался прижать свои губы к ее губам. Несколько секунд она сопротивлялась, но потом перехватила инициативу. Она с силой и агрессивной решимостью обхватила меня ногами за талию. Когда я сдвинулся с места, чтобы разобраться в ситуации, попытался опереться на край бассейна, она выскользнула ловко, как рыбка, и скрылась в глубоком лабиринте, наверняка в направлении узких бассейнов при входе в пещеру.
Мне стыдно об этом писать. Я едва не совершил глупость (а возможно, и нанес оскорбление), подобную приключению с Кэтти Кауфман, из-за которого я чуть не погиб.
Меня беспокоит, что я не сумел сдержать свой порыв. Это еще одно тревожное свидетельство внутренней слабости. «Тело подобно голодной собаке».
Явился с провизией монах-прислужник. С трудом объясняясь, он сумел передать мне, что я не должен приближаться к храмовому кварталу.
Я стал наблюдать в бинокль и ближе к вечеру увидел ни на что больше не похожие плащи сармунгов, подъезжавших к деревянному мосту. Виднелось множество мулов и верблюдов. Люди что-то сгружали на носилки, наверняка продукты. Чуть поодаль стоял китайский офицер, он ждал, когда закончится разгрузка. У него на груди перекрещивались два патронташа. Я оперся биноклем о ветку, чтобы видеть четче. Военный сел на один из мешков, кажется, с сахаром, и я смог разглядеть значок на его фуражке: это была красная звезда Яньаньской армии.
То были повстанцы Мао и маршал Чу Тех. Эти люди живут в пещерах, вырытых в горах, и десятилетиями сражаются, веря, что смогут дать свободу народу курильщиков опиума, развращенному британской гадиной.
Я отдаю себе отчет в своем смятении. Это чувство с каждым днем шаг за шагом приближает мое поражение.
Когда я увидел, что Ли Лизанг направился осматривать шлюзы главного канала, я бросился за ним вниз по холму. Он смотрит на меня с удивлением. Я стараюсь скрыть гнетущее меня беспокойство.
Я здесь единственный, у кого сохранилось понятие и чувство проходящего времени. Ли живет вне времени, да и сам он кажется человеком без возраста, вне эпохи.
Я попытался что-то пробормотать, спросить, что происходит в мире. Ли смотрит на меня. Здесь нет другого пространства помимо триады китайских мистиков: Земля-человек-божество.
