Звук шагов. Судя по чавканью, шлепают по грязи.
Фр-р-р-р! – фыркнуло у Ластика над самой головой.
– Но, дура, балуй! Ага, лошадь.
Кинули на мягкое, пахучее, немного колкое. Сено. Поверх рогожи накрыли еще чем-то – вроде мешковиной.
– Пошла!
Скрипнули колеса, копыта зачавкали по грязи.
– Чудну, – прогнусавил Клюв. – Немчина поганого схоронили на хрестьянском погосте.
Митьша ответил:
– Без домовины сунули, яко пса. Сказывали, на Немецкой слободе мор язвенный. Подкинули втай, басурманы. Ярыжек моровых страшатся.
– Митяй, а на нас-от язва с мертвяка не кинется?
– Милостив Господь. Коту энтому смердячему про то, откель сволокли, молчок – в ворота? не попустит.
Всё это было малопонятно и очень тревожно. Ластик потихоньку приподнял край рогожи – посмотреть, что вокруг, однако почти ничего не увидел. Темнотища. Лужа блестит, большая. Какой-то забор из заостренных бревен. С той стороны громко залаяла собака.
– Митьша, рогатка! Вертать али как?
– Не робей, дери бороду выше.
Спереди крикнули, басом:
– Стой! Кто таки? Не тати ли? Куды едетя до свету?
И лязгнуло железо.
Телега остановилась.
Митьша важно ответил:
– На Ваганьков рогожи везем, на подворье князь-Василья, ближнего государева боярина.
– Василья Ивановича? Старшого Шуйского? Ну поди, поди, – разрешил бас.
Противно заскрипело дерево, телега качнулась, покатила дальше.
Копыта застучали суше и звонче – повозка ехала уже не по земле, а по деревянному настилу.
Клюв с Митьшей между собой больше не разговаривали, только время от времени вздыхали. Ластик же лежал и всё гадал: какой это у них тут год? «Боярин», «подворье». Достать бы унибук, да пошевелиться страшно. Эти люди принимают его за покойника. И пускай. А там видно будет. Холодно было, градусов десять. Если б подвигаться, Ластик, может, и согрелся бы, а так совсем закоченел.
– Вона, терем-от, – произнес гнусавый после долгого молчания. – Слава те, Исусе.
– Гли, Клюв. Не сбреши, что немчин на погост подкинутый, – напомнил Митьша.
Второй пообещал:
– Рта не растворю. Ты сам с им. Боюся я его, змеиного ока.
Постучали по деревянному – наверное, в ворота: два раза, потом еще три, негромко.
– Отворяй, Ондрей Тимофеевич! То мы, Митьша с Клювом! Добыли что велено!
Заскрежетали тяжелые створки. Мягкий, врастяжку голос спросил:
– Нут-ко, борзо, борзо. Псам я сонного зелья дах, не забрешут. Берите, за мной несите. Да сторожко вы, бесы. Аще узрит кто.
Ластика вынули из телеги, куда-то понесли.
Он и в самом деле был ни жив ни мертв – дело шло к развязке. Сейчас выяснится, за какой такой надобностью «немчина» из могилы вытащили. Главное, как с этими митьшами объясняться? Они, наверно, и языка-то нормального не понимают.
Что будет, что будет?
Под ногами несущих скрипели деревянные ступени, пахло чем-то кислым, незнакомым, и еще свечным воском, как на Новый год.
– В малу камору, – приказал Ондрей Тимофеевич – очевидно, тот самый «кот смердячий» и «змеиное око». – Дверь узка, не оброните… Годите мало, посвечу… Чего зенки вылупили? В домовину его. Глава – туда, ноги – туда.
Снова эта непонятная «домовина».
Ластика положили на жесткое, по бокам вроде как бортики, высокие. Глаз он не открывал – ни-ни. Понимал, что сейчас его снова станут рассматривать.
Так оно, похоже, и было.
Потрескивала свеча, Митыпа с Клювом переминались с ноги на ногу. «Змеиное око» молчал.
– Горазд отрок, вельми горазд, – не выдержал Митына. – Зри, Ондрей Тимофеевич: и волос черен, и
