Детская книга для мальчиков

– Чернокнижник он и знается с нечистой силой, – стращал далее Мстиславский. – Как он на мое войско-то, под градом Рыльском, напустил огненную птицу! По небу летит, стрекочет, и дым из нее да пламя! То-то страсти было! Как жив остался, не ведаю.

Шуйский вежливо поохал и на «огненную птицу», хотя, как знал Ластик, в эти враки не верил. Но когда Мстиславский завел разговор на скользкую тему, истинный ли царевич тот, к кому они едут – тут Василий Иванович крамольную тему решительно пресек. Сказал строго:

– Всякая власть от Бога.

– Твоя правда, княже, – осекся Мстиславский.

И потом оба долго, часа полтора, прочувствованно и со слезами молились об избавлении живота своего от бесчеловечныя казни.

На четвертые сутки, когда меда оставалось на донышке, наконец прибыли к лагерю царевича Дмитрия, вора Отрепьева, или кто он там был на самом деле.

Настал страшный день, которого боялись все – и первый боярин Мстиславский, и князь Шуйский, а больше всех заточенный в «собачьем ящике» пленник.

Крышка короба откинулась. Над Ластиком нависла глумливая рожа Ондрейки.

– Приехали, медвежья закуска, – сказал Шарафудин и, схватив за шиворот, одним рывком вытащил узника наружу, поставил на ноги.

Ластик был измучен тряской, недоеданием и неподвижностью, но стоял без труда – то ли меду спасибо, то ли Камню.

Прикрыв глаза от яркого солнца, он увидел обширный зеленый луг, на нем сотни полотняных палаток и бесчисленное множество маленьких шалашей. Повсюду горели костры, воздух гудел от гомона десятков тысяч голосов, со всех сторон неслось конское ржание, где-то мычали коровы. Солнце вспыхивало на шлемах и доспехах ратников, большинство из которых слонялось по полю безо всякого дела.

В стороне длинной шеренгой стояли орудия, полуголые пушкари надраивали их медные и бронзовые стволы.

Челядь московских послов суетилась, зачем-то раскатывая на траве огромный кусок парчи и вбивая в землю высоченные шесты. Стрельцы конвоя, наряженные в парадные кафтаны, строились в линию. Неподалеку сверкала золотом собранная и поставленная на колеса государева карета, в нее запрягали дюжину белоснежных лошадей.

Кованые сундуки с дарами уже были наготове, поставленные в ряд.

За приготовлениями москвичей наблюдала пестрая толпа Дмитриевых вояк. Были там и шляхтичи в разноцветных кунтушах, и железнобокие немецкие наемники, и казаки в лихо заломленных шапках, и просто оборванцы.

Оба посла нарядились в златотканые шубы, надели горлатные шапки, однако вели себя по-разному. Шуйский не стоял на месте – бегал взад-вперед, распоряжался приготовлениями, покрикивал на слуг. Мстиславский же был неподвижен, бледен и лишь шептал молитвы синими от страха губами.

– Вон он где, Дмитрий-то, – шептались в свите, робко показывая на невысокий холм.

Там, за изгородью из заостренных кольев, высился большой полосатый шатер. Над ним торчал шест с тремя белыми конскими хвостами, вяло полоскался на ветру стяг с суровым ликом Спасителя.

– Быстрей ставьте, ироды! – махал на челядинцев посохом Василий Иванович. – Погубить хотите? А ну подымай!

Челядинцы потянули за канаты, и над землей поднялся, засверкал чудо-шатер из узорчатой парчи, куда выше, просторней и великолепней, чем Дмитриев.

Это был так называемый походный терем — переносной дворец московских государей, отныне по праву принадлежавший новому царю. Слуги тащили внутрь ковры, подушки, стулья.

С холма неспешной рысью съехал всадник – в кафтане с гусарскими шнурами, на голове нерусская круглая шапочка с пером.

– Поляк, поляк! От государя! – пронеслось среди москвичей.

Гонец приблизился, завернул лошади уздой голову вбок и закрутился на месте.

– Эй, бояре! Круль Дмитрий велел вам ждать! – крикнул он с акцентом. – Ныне маестат изволит принимать донского атамана Смагу Чертенского со товарищи! Жди, Москва!

Повернулся, ускакал прочь. Ластик слышал, как Мстиславский вполголоса сказал Шуйскому:

– Истинно природный царь. Самозванец бы не насмелился так чин нарушать. В батюшку пошел, в Грозного. Ой, храни Господь…

И закрестился пуще прежнего.

Князь Василий Иванович мельком оглянулся. Глаз у него нынче не было вовсе – левый зажмурен, правый сощурен в узенькую щелочку. Уж на что изобретателен и хитер боярин, а и ему страшно.

Что ж говорить про Ластика…

Бедный «Ерастиил» увидел в стороне, среди распряженных телег, такое, от чего задрожали колени.

Там стояла большая клетка, а в ней, развалившись на спине, дрыгал когтистыми лапами грязный, облезлый медведь. Вот он зевнул, обнажилась пасть, полная острых желтых клыков.

Если б Ластик умел, то тоже начал бы молиться, как старый князь Мстиславский.

Ожидание затягивалось.

Над походным теремом уже давно установили золоченый венец и знамя с двуглавым орлом. Всю траву вокруг застелили пушистыми коврами.