На его бенефисы, как правило, приходили филфаковские патриоты-русофилы. А также студенты, увлекавшиеся иудаизмом (эти потом отбыли на историческую родину).
Появлялись и всякие разгильдяи вроде меня, которые ни к каким движениям не примыкали. Хотя нет… Чего это я вру? Я ведь тогда считал себя хиппи. Ну или пацифистом… Не помню уже. Потом это все закончилось. А тогда я ходил в драных джинсах, носил волосы до плеч и очки-велосипеды а ля Джон Леннон.
В ухе у меня неизменно торчала английская булавка.
Это был намек скандальным панкам, что я с ними, мол, тоже дружу. Помогала она не всегда.
В таком вот виде я и слушал Борисова, перебиравшего свои гусли.
Патриоты внимали Борисову хмурясь. Им казалось, что еврей-инородец, играющий на гуслях, бесчестит исконно русское.
Иудеи тоже сидели с недовольными лицами. Все происходящее они воспринимали как надругательство над духом богоизбранного народа.
Я в это бренчанье особо не вслушивался, так как приходил туда только из уважения к Борисову.
Борисова я почти боготворил.
Он был старше меня лет на пять и на тот момент успел уже два раза жениться и развестись.
Он родился в Калуге. Учился два года в Московской консерватории по классу скрипки. А потом все бросил.
Борисов вспомнил, что по матери он Ицкович.
«Ицкович» настойчиво стучался в его подсознание и требовал свободы.
И вот Борисов решил уехать. Туда, где живут одни евреи.
Догадайтесь теперь, куда он поехал?
Нет, не в Израиль.
В Еврейскую Автономную область.
Из Москвы…
Борисов прожил среди «евреев» три года.
Он устроился солистом-скрипачом в Биробиджанскую филармонию. Получил жилье. Женился. Женой его стала какая-то местная баскетболистка. Если учесть, что росту в нем было где-то метр шестьдесят, то смотрелись они как актеры средневекового цирка или участники ежегодного нью-йоркского парада фриков.
Три года на Дальнем Востоке.
Больше Борисов не выдержал. Он сорвался с места и уехал в Ленинград поступать на филфак ЛГУ. Там мы и познакомились.
Витя Андреев не одобрял нашей дружбы. Борисов считал, что это потому, что Витя антисемит. А Витя вовсе не был антисемитом. Он просто считал, что у Борисова не все дома, и Борисов в этом смысле дурно на меня влияет, пробуждая в моей неокрепшей голове безумие. Но мы с Борисовым все равно дружили.
Хотя это было непросто. Борисов часто бывал в депрессии. Причиной всякий раз оказывалась неразделенная любовь.
Однажды Борисову из-за несчастной любви пришлось даже переночевать в милиции. Его бросила девушка, которую он любил и которой посвящал стихи (эти стихи Борисов благоразумно никому не показывал).
А вот другой мой друг…
Тут я должен сделать отступление.
Когда человек говорит вам (как бы между прочим): «А знаешь, я пишу стихи! Хочешь послушать?» — гоните его в шею или сами бегите от него. Настоящий поэт такого не предложит. В крайнем случае, подарит сборник или рукопись.
А вот другой мой университетский друг, Женя Гибайло, заставлял меня часами выслушивать то, что он «набросал за последние дни».
Стихи были очень романтические. Он писал их и писал, изводя кипы бумаги, ухитряясь сочинять шесть-семь стихотворений в сутки, причем крупных по объему. Некоторые строчки из них отложились у меня в памяти. Вот, к примеру, такие, о себе:
Или о Петербурге:
Как-то раз Женя Гибайло сочинил «Испанский цикл». Он заставил меня прослушать каждое стихотворение по два раза, «чтоб я лучше их усвоил». И я действительно кое-что запомнил. Особенно финал последнего стихотворения, где герой влюбляется в испанку. Строки звучали романтически, но предостерегающе:
Завершалось все, как и ожидалось, трагически:
(Женя Гибайло был, как видите, очень талантливым поэтом. Я бы даже сейчас ничего подобного не сумел сочинить.)
— Как тебе? — спросил меня Женя.
— Все хорошо, — ответил я с ехидством (я уже тогда умел быть злым). — А далее все, как я понял, по тексту? Про пробитое тело?
— По какому тексту? — настороженно поинтересовался Женя, почуяв неладное. — Какое еще «пробитое тело»?
