Муж, как правило, всегда ходит напуганный. Когда он возвращается с работы, старается незаметно от жены проскользнуть на свою половину. Перед тем как позаниматься любовью — это происходит крайне редко: в Америке женщины не одобряют подобных мужских прихотей, — муж на всякий неожиданный случай включает видеокамеру, замаскированную чаще всего в бельевом шкафу, — запечатлеть, что с его стороны не было применено насилия и половой акт состоялся по обоюдному согласию.
В восточных государствах, где живут по законам шариата, когда мужчина входит в помещение, его жены встают как по команде. Слова поперек не скажут. Любят и уважают.
Один известный писатель, между прочим, американец, однажды произнес, что женщины чаще всего живут счастливее в тех странах, где у них гражданских прав и свобод поменьше. Грустно как-то было это читать. Но… все может быть.
Коммунисты, не те пиджачно-тусклые, которые у нас в парламентских креслах задницы полируют, а настоящие, утверждают, что в обществах будущего семьи не будет. Она, мол, отомрет за ненадобностью. Человечество ведь не всегда жило семьями, — стало быть, семья — явление временное, связанное с определенным историческим этапом. Хотя лично мне представляется, что этот этап слишком уж затянулся и его временный характер явно не подтверждается. Семья, по мнению последовательно левых мыслителей, явление крайне вредное. Ведь человек, сами посудите, вместо того чтобы принадлежать обществу, обособляется, уединяется со своей семьей и думает не о светлом будущем, не о всех людях, а только о своих близких, о том, как их поддержать, защитить и обеспечить. Нехорошо получается…
Вот Пол Пот, строитель светлого будущего в Камбодже, это понимал лучше всех. Понимал и действовал со всей решимостью. Он начал с того, что упразднил семьи. Сначала семьи, потом науки, потом болезни вместе с врачами и больными, потом… Чем все закончилось, мы еще пока помним…
Так что в обществе, где светит солнце коммунизма, сориентироваться будет непросто. Главный критерий — семья — возможно, исчезнет. Но пока все на месте. И семьи, и науки, и болезни, и люди. Если вы хотите понять не только общество, но и отдельно взятого человека, я вам тоже рекомендую обратиться к его семье, посмотреть, с кем он вырос и кто его воспитывал. Знаете что? Пожалуй, я сам воспользуюсь своим же собственным советом — так он мне понравился — и напишу несколько слов о семье Арчи.
Семейство Арчи. Немного истории
Его дед по линии отца, ну тот, который водил дружбу с моим дедом, был из дворян. Из кающихся дворян. Из тех, которые жили в больших усадьбах, держали армию слуг и всем сердцем сочувствовали угнетенному русскому народу. В октябре 1917 года он примкнул к революции. Верой и правдой служил новой власти. Будучи талантливым физиком, помогал осуществлению ленинского плана ГОЭЛРО. Дружил даже с каким-то соратником Ильича — не помню точно, с каким: то ли с Бонч-Бруевичем, то ли с Луначарским. Писал стихи, подражая сразу и Блоку, и Маяковскому. Большая квартира в центре Москвы, которую он получил вместе с орденом и званием члена-корреспондента Академии наук, помогала ему в преклонном возрасте сохранять некоторые старорежимные привычки. Он любил громоздкую антикварную мебель, собирал картины русских и европейских мастеров XIX века, коллекционировал старинные монеты. В начале 1950-х годов дед Арчи построил себе дачу в Гурзуфе и потом каждое лето вывозил туда отдыхать все свое многочисленное семейство: детей, внуков и всяких дальних родственников, которые, как известно, у состоятельных людей множатся, как в подмосковном лесу грибы после дождя.
После его кончины детям досталось несколько сберкнижек с большими вкладами, две огромные квартиры — одна в Москве, другая — в Ленинграде, обе под потолок забитые антиквариатом, — и права наследников на издание его научных трудов. Да, я еще забыл про дачу в Гурзуфе.
Представители следующего поколения, сын и две дочери, когда был жив их отец, учились в Москве, а потом переехали в Ленинград, где, как им казалось, окружающая обстановка больше располагала человека к свободному самовыражению, нежели в суетной насквозь партийной столице. После сложных комбинаций с привлечением нескольких квартирных маклеров отец Арчи с женой и сыном поселился в двухкомнатной квартире. А другая ленинградская квартира деда осталась двум дочерям. Легко вмещавшая их разраставшуюся семью — появлялись и исчезали мужья, рождались дети, подселялись какие-то дальние родственники, — она постепенно стала превращаться в неофициальный — слово, опасное по тем временам, — литературно-художественный салон.
Мои родители часто туда заходили и брали меня с собой. Помню длинный коридор, тускло освещенный свисающей с потолка лампочкой без абажура, паркетный пол, весь в маслянистых пятнах, разбросанные повсюду детские игрушки, старый велосипед, прислоненный к стене, громоздкие шкафы с книгами, много комнат и огромный диван, на котором мы с Арчи и его двоюродной сестрой устраивались играть в детский конструктор.
В этот дом, как я потом узнал, приглашали далеко не всех, хотя у многих создавалось обратное впечатление. Предпочтение отдавалось личностям творческим, непризнанным поэтам и художникам. Эти творческие личности — неопрятные дяди и тети — бродили по квартире со стаканами в руках, громко разговаривали и смеялись. Здесь поощрялось инакомыслие, и в качестве его красноречивого свидетельства в комнатах были развешаны по углам небольшие иконы. Все советское и официальное высмеивалось, и даже научные заслуги деда Арчи иронически назывались «достижениями нашего орденоносного папаши». Иногда среди гостей появлялся диссидент, и тогда начинались бесконечные разговоры о преследованиях цензуры, о кровожадности партийных работников, о злодействах бюрократов из официальных художественных организаций.
Мне очень нравилось приходить туда, когда я был маленьким, и даже потом, когда я стал постарше. Едва ты переступал порог, возникало ощущение, что ты попал в другой мир, не имеющий отношения к скучной повседневной жизни, особенно школьной. Тебя радостно обнимали, сажали за стол, наливали вина, несмотря на мамины вялые протесты, а потом расспрашивали о школе («Как там, — зверинец, как везде, или что-то приличное?»).
Однажды я рассказал за столом про своего учителя физики, который мне несправедливо занижал оценки. Тетя Ира — она в тот день выполняла роль хозяйки — повернулась к моей маме и спросила:
— Вера! Этот физик, наверное, антисемит и поэтому Андрюшу так ненавидит?
Моя мама в ответ махнула рукой:
— Да этот физик сам еврей.
— Что ты говоришь! — всплеснула руками тетя Ира. — Друзья! — тут она постучала ножом по бокалу. — Минуточку! Вы можете себе представить?! Какой-то сумасшедший еврей-физик травит нашего Андрюшу!
— Безобразие! — загудели гости. — Какой мерзавец!
— Верочка! Вы этого так не оставляйте! Напишите жалобу в РОНО.
— Только в совке такое бывает!
— Ну что вы! Вот у меня племенник в Израиле — так то же самое…
— Не может быть! В Израиле?
— Да, представьте себе!
— Вера! Переведите ребенка в другую школу!
— Да что вы советуете! Там детей учат такие же мерзавцы!
Меня хлопают по плечу. Подбадривают. Я чувствую, что оказался среди друзей и злой учитель физики мне теперь совершенно не страшен.
Эти взрослые были своими в доску. Они говорили то, что думали, могли рассказать при тебе неприличный анекдот. Как-то раз одна дама назвала Брежнева «старым пердуном».
— Тише! — испуганно зашептала моя мама. — При ребенке не стоит. Андрюша! Выйди, посмотри, не вскипел ли чайник.
— Как это «НЕ СТOИТ»?!! — загремел длинноволосый бородатый детина в грубом свитере. — Зачем эта постоянная ложь? Должен ребенок, в конце концов, знать правду, или нет?!
— Знаете, — стала успокаивать бородатого моя мама, — еще сболтнет лишнее, где не надо…
— Сболтнет? И что? — не уступал детина. — Вот мой сын… У них недавно в классе учительница
