четвереньки, пытался влезть в комнату; оказавшись за дверью, он разразился громким плачем. — Все новехонькое, и простыни, и матрас, и наволочки, — но если вы захотите, все можно сменить. Если аппетит разыгрался, могу вас угостить — у меня есть суп и бульон, чилакили и бананчики в меду.
Оставшись одна, Малена рухнула на постель. Закрыла лицо руками и долго так лежала. На что жаловаться, если сама избрала этот путь? Она? Нет. Жизнь. У родителей нет денег, семья большая. Надо было избрать такую специальность, которую можно было бы получить поскорее и поскорее начать зарабатывать себе на жизнь. Учительница. Призвание?.. Уже давно эта проблема обсуждалась на теоретических конференциях; об этом говорили и в церковных кругах, когда речь заходила о «призвании священнослужителя, проявляемом недостаточно»; это вечная тема передовиц в учительском журнале «Ревиста дель магистерио» и главный пункт повестки дня конгрессов, посвященных вопросам воспитания. А на практике призвание трудно отделить от необходимости. В призвании есть склонность, в необходимости — категоричность. Тот, кто материально обеспечен, может выбирать; ему позволена роскошь следовать своему призванию. А тому, у кого нет ни денег, ни имущества, — если он хочет удержаться на поверхности, — надо соглашаться на все, покорно склонять голову под ярмо, которым его наградила судьба.
Она убрала ладони с лица и уставилась куда-то в пол, не видя, однако, ничего перед собой. Так мало света, такой тьмой окутано ее сердце…
Она тряхнула головой, встала и, подойдя к умывальному тазику, налила в него воды, — треножник в самом деле оказался новеньким. Вымыла руки, взглянула в зеркало и сама себе показалась каким-то привидением. Прежде чем выйти в столовую, она подняла с постели измятую шляпку из итальянской соломки — чуть было не села на нее. Повесила шляпку на вешалку, найдя крючок на ощупь, безвольной рукой, словно во сне.
— Присаживайтесь на эту трехлапую скамеечку, она надежнее всего да, кроме того, приносит счастье. Должна вам сообщить, что именно на ней сидел майор Тирсо Лобос, когда получил известие о своем повышении. Присаживайтесь и кушайте! У вас плохое настроение?.. Я поставила в воду цветы — те, что подарили вам дети.
— Нет, нет, что вы, дело не в настроении. Видите ли, мне не хватает чего-то привычного, домашнего…
— Вы правы. Вы такая изящная, хрупкая, а вас привезли сюда обучать грубиянов. Вот и не держатся тут учительницы. Последняя, как только вошла сюда, так сразу нахмурилась, и такая же хмурая и уехала. «Я, говорит, не для этого училась…» И вы так же скажете — и будете правы.
— Я думаю, наоборот, что… (эх, все-таки никак не обойдешься без этого слова!) мое призвание заставит меня остаться…
— Родители-то у вас еще живы?
— Живы…
— И как только они позволили вам, такой молоденькой, уехать в этакую глушь? Сюда надо бы старую учительшу, да вот никто не соглашается, а если какая и приедет, так сразу же превращается здесь в василиска. А вы еще совсем молоденькая, по всему видно… Ну, сколько вам можно дать?.. Лет девятнадцать?..
— Уже было…
— А не выглядите.
— Уже выглядела…
— Нет, нет, я сказала «девятнадцать», потому что не хотела говорить: «двадцать». А братья у вас есть?
— Семеро, и все моложе меня. А ваш малыш? — Малена поспешила переменить тему, предпочитая не пускаться в дальнейшие откровения. — Как его зовут?
— Ну, скажи, как тебя зовут… Бедняжка, он еще маленький, еще не говорит! Зовут его Понсио — нет, не в память Понтия Пилата, боже упаси, а в честь Понсио Суаснавара, по имени того, от кого он рожден. Хотя в
— Под каким же именем он записан в цивильном реестре?
— Ах, в
Малыш подползал бочком, подтягивая ножку. Чанта подняла сынишку за ручонки и стала вытирать его.
— Поросеночек, когда ты научишься проситься! Так нельзя делать! Вот сейчас вымою тебя и уложу спать! Бедный сынок, кто-то поможет тебе в жизни?.. — Обратившись к учительнице, она сказала: — Может, налить вам супчику да соку, пока я принесу чилакили?..
Малена осталась одна. Глядя на лампочку, засиженную мошками, которые тоже еще не научились проситься, пальцами правой руки она рассеянно барабанила по столу, а в ушах на мотив «Donna e mobile…»[39] звучали слова:
Дон автомобиль по ветру перышком…
Сегодня же ночью, после ужина, она напишет ему, этому «дону автомобилю, по ветру перышком…» и расскажет о своих переживаниях в первый день разлуки, о потерянных камелиях, о том, как она была разочарована телеграммой, как опустились у нее руки, когда прочла, что телеграмму послал некий Мондрагон, которого она встретила в поезде и уже не помнит.
Хуан Пабло Мондрагон… Нет, не помнит… Хотя… что-то смутно припоминается… острое лицо, восточный разрез глаз, очень тонкие губы…
Чанта принесла чилакили,[40] плававшие в томатном соусе, как бумажные кораблики. Это были маисовые тортильи со свежим сыром, свернутые трубочкой, облитые яйцом и поджаренные. А за чилакилями последовали жареные бананчики, только что снятые с огня, они еще блестели от свиного сала и так и просились в чашку с медом, которую хозяйка поставила на стол.
— Пожалуйте кушать!.. — пригласила ее хозяйка и после минутной паузы продолжала: — Я выскажу вам свое личное мнение. Это так же верно, как меня зовут Чанта Вега Солис, — вероятно, потому-то меня и прозвали
— Успокойтесь… Мы поговорим завтра… Я сказала, что остаюсь, я должна остаться верной своему долгу…
— Беда, да и только! Вас ведь привез сюда Кайэтано Дуэнде, вот и началось колдовство. Он и меня привез сюда… Столько лет прошло с тех пор, и все годы — в этих горах… Даже китаец, каким бы он ни был, не сможет уйти отсюда! Тут у нас есть такой старик, побеседуйте-ка с ним — убедитесь, что я не вру.
— Простите… И обо всем этом вы говорили другим учителям?
— Не было нужды. До них сразу доходило, что попали они сюда только затем, чтобы быть заживо погребенными меж этих гор без прошлого, без настоящего и без будущего… И все они уезжали… нет, удирали без оглядки. А вот вы говорите, что остаетесь здесь. Потому я и решила высказать вам все, пусть
