Глаза погребённых

нет! Революционная забастовка — именно такая, какую мы готовим, — ничего общего не имеет ни с полицейскими шпиками, ни с регулярными войсками, сколь бы ультрареволюционными они ни казались, ведь по сути своей они были и остаются орудиями угнетения народа. Забастовка же совершенно не имеет ничего общего с государственной машиной, она ломает установившийся порядок…» А далее ты пишешь… в самом конце… подожди-ка, дай-ка вспомнить, только-только в памяти было… только-только… боже мой! Что же было в самом конце? Ага… ты, иронизируя, писал: «Забастовка — это ответ консорциям со стороны анонимных акционеров, а подлинными анонимными акционерами являются рабочие, — процитировала она, широко улыбаясь, — и этот ответ касается как политической, так и социальной стороны…»

— Какая чудесная память!.. — восхищенно воскликнул Хуан Пабло и, разомкнув объятия, но не выпуская ее из своих рук, поднес ее пальцы к губам, осторожно целуя их — в самые-самые кончики, покрывая поцелуями упругие ладони и тыльные стороны рук, похожие на птичьи крылышки.

— Была у меня хорошая память, но я потеряла ее, попробовав этот ядовитый кактус. Я выглядела столь ужасной, что мне пришлось скрыться у Пополуки, а в Серропом сообщить, что я уехала на время каникул в столицу. Каникулы, вакации!.. Вакцинацию пришлось делать — против опухоли… Хотелось плакать, меня охватило какое-то меланхолическое безумие, и это тоже было результатом действия ядовитого кактуса!.. Кайэтано доставлял мне письма от тебя, однако и они меня не радовали, они меня интересовали, это верно, интересовали — и только, ибо я узнала, что в этих письмах не было…

— …слов о любви… — поспешил добавить Хуан Пабло.

— Единственное, что меня радовало, — это рассказы старика о том, как ты живешь, что у тебя нового, о твоих планах и, что важнее всего, не вызвал ли ты у кого-нибудь подозрений, и… какой глупой становишься от… — она рассмеялась, — кактусов… (Она хотела было сказать «от любви».) Я требовала от Дуэнде, чтобы он сосчитал, сколько раз ты спрашивал обо мне, и все беспокоилась, не проговорился ли он, что я попробовала снадобье из кактуса…

— Еще бы!..

— Он сосчитал, сколько раз ты его спрашивал! Это было пятьдесят девять раз — совершенно точно, так мне сказал старый болтун, и еще он сказал, что, когда я попробовала это питье, термометр твоего интереса ко мне поднялся. Всего пятьдесят девять раз! Спросить обо мне — всего пятьдесят девять раз! Как обидно! «А ты сказал ему, Кайэта, что я попробовала этот кактус?» — спросила я как-то старика. «Да, сеньорита, я сказал ему», — ответил мне старик. «И что он сделал, узнав об этом?» — спросила я с нетерпением. Ты вначале молчал, сообщил мне Кайэтано, да, замолчал и только после длительной паузы, не зная, что сказать, вдруг в замешательстве воскликнул: «А если бы я принял яд!.. какая дикость, зачем ей дали попробовать это снадобье?.. А вдруг лицо так и останется изуродованным?..»

— Вполне понятно, что я встревожился! — прервал ее Хуан Пабло.

— А ты… Ты ведь остался с изуродованным лицом? — подняла она голос, устремив на него взгляд.

— Я не знаю, сколько времени мне нужно будет скрываться, и потому продолжаю принимать это лекарство. Но, пойми же, это случай особый, для мужчины не так уж страшно некрасивое лицо, и, кроме того, я так поступал не из-за…

— Не из-за любви… это я уже знаю!

— Я мог бы оставаться с этим страшным лицом… но ты…

— Я хочу разделить с тобой твою участь, что бы это ни было — уродство или смерть! И вот именно поэтому я начала приходить то к Дуэнде, то к Пополуке, и все с одним и тем же: «Поклянитесь мне, поклянитесь, что Хуан Пабло не просил у вас яду, скажите мне честно и… оставьте немного яду для меня!» Все ночи напролет я не спала, думая о том, что ты можешь принять яд в случае провала — ведь у тебя не будет иного выхода; что же тогда делать мне?.. Я даже хотела отправиться на розыски — старики меня отговорили. Ведь я могла подвести тебя. И как раз тогда ты как будто угадал мое состояние — ты написал мне письмо, которое вдохнуло в меня надежду. Там, в гнилой слизи соленых болотистых пойм, став одним из тысячи корней огромных мангровых лесов — такими лесами мне представляются массы пеонов, работающих на плантациях «Тропикаль платанеры», ты осознал суть диктатуры в нашей стране. Понял, что диктатура неотделима от «Тропикаль платанеры», обе они — порождение одного режима и питают друг друга. Свергнуть очередного Зверя в президентском мундире и оставить «Тропикаль платанеру» — значит обманывать себя, а уничтожить Компанию, когда в стране правит диктатор, невозможно. Требуется покончить с обоими одновременно…

Человек, мыслящий так, сказала я себе, меньше всего думает о самоубийстве. И мне стало легче дышать. Дуэнде начал приносить письма не только для… — она на миг умолкла, — не только для Росы Гавидиа…

— Нет, моя любовь, также и для Малены Табай!

— То есть как это «так же»?

— Хорошо, для Росы Табай… я хотел сказать — для Малены Табай.

— Не говори ничего, любовь моя, потому что и Роса и Малена — обе твои, а поскольку мечтать никому не возбраняется, ты можешь предаться иллюзиям, что тебе принадлежат две женщины! Но я тебе расскажу о себе дальше. Возобновились занятия в школе, и эти дни оказались трагическими для меня: во- первых, мы получили сообщение о том, что Зверь во время своего кругосветного путешествия по республике намерен остановиться в Серропоме, а затем пришла краткая весть о твоем исчезновении. Дуэнде то и дело ездил из Серропома в Тикисате, из Тикисате в Серропом… А я? Я задыхалась, мне нечем было дышать… Быть может, ты арестован или убит?.. Какие ужасные слова!.. Какие ужасные слова!.. Как страшно чувствовать себя в кольце… в кольце этих слов — «арестован или убит»… Арестован или убит… Я даже вышла навстречу Зверю, этому одетому в военную форму тигру с длинными и тонкими золотыми кантами на мундире, и, полумертвая от страха, я про себя твердила: арестован или убит… Арестован или убит…

Но ни из газет, ни по радио, ни от людей невозможно было узнать, что с тобой! Не было никаких сообщений, ни слова о том, что тебя арестовали или убили «при попытке к бегству», и вот эта полнейшая неизвестность, которая вначале меня мучила, в конце концов стала для меня отдушиной, позволяющей мне жить, размышлять и рисовать в своем воображении то худшее, то лучшее…

— Усиление охраны в Серропоме, — сказал Хуан Пабло, — в связи с сообщением о возможном визите Зверя — кстати, для подобных поездок Зверь уже не одевается в тигровый наряд, поскольку мундир «тигра» требуется для важных церемоний, для других случаев он одевается лишь «под волка», — задержало в пути одного человека, который ехал к тебе с вестью о том, что мне удалось забраться в товарный поезд, шедший в Бананеру, а там я собирался перейти границу и отправиться в Гондурас, на Северное побережье. Я получил инструкции на время туда уехать и там начать подготовку выступления крестьян — тогда никто еще и не помышлял о забастовке, а затем, когда все будет готово, я должен был возвратиться на родину…

— Теперь мы можем, конечно, назвать имя этого человека: Флориндо. Кстати, он мог бы тебе рассказать о том, в каком состоянии я находилась. Он был послан как бы самим провидением, и если бы он не появился в то утро, не знаю, что произошло бы со мной. Ко всем физическим страданиям прибавилось еще кошмарное сновидение, от которого я никак не могла избавиться. Я не могла удержать слез, бесконечный поток, мои рыдания, наверное, сливались с рыданиями всех тех, кого мучают, кто страдает. Этот сон был настолько похож на явь, что я не раз вздрагивала, вспоминая его. Мне приснилось, что нас, тебя и меня, схватили в подземном убежище, в Пещере Жизни. Военный трибунал приговорил нас к смертной казни через повешение в Серропоме. Нас должны были повесить вместе, но у меня, даже повешенной, еще оставалась возможность спасти тебя, помешать твоей казни. Это была зловещая шутка Зверя, который прибыл на место казни на мотоцикле, вооружившись кинокамерой: он собирался снимать все, что покажется ему интересным. Как же, однако, — спрашивала я себя, пока лежала рядом с тобой, связанная по рукам и ногам, — как же я смогу спасти его, если меня также повесят?.. Виселицы поставили так близко одну к другой, что наши тела должны были соприкасаться. Руки теней, метавшихся, как безумные, в странном освещении, подняли тебя и набросили на шею веревочную петлю. Однако они не стали затягивать ее, и один из палачей поддерживал тебя за ноги, тогда как другие палачи резким ударом сбросили меня на землю, и не на шею а на ноги мне накинули петлю и подвесили меня вниз головой, освободив руки, причем руки мои приходились как раз на уровне твоих ног. Палач,