От волненья у него дрожали руки, бледность залила щеки до самых губ. Хуан Лусеро и Росалио Кандидо встали с ним рядом.
Хуан Состенес Айук Гайтан, выпятив грудь и расставив кривые ноги, хотел было разразиться речью, но смог связать лишь несколько слов:
— Этот Лино всегда был малость тронутый… Не в себе… Помните, как он влюбился в сирену, в женщинурыбу? Она ему во сне привидится, а он проснется, облапит куст банановый… Говорил, бананы — все равно что женщины…
Кто-то загоготал. Надо бы крови бурлить, но бурлил смех. За скобками. Кривые ноги Хуана Состенеса открыли путь веселой насмешке, заключив в скобки напряженную атмосферу.
— Во всяком случае, надо, чтоб пришел судья и составил протокол: «Так, мол, и так…»
— Еще один защитник… — сказал Хуан Лусеро, взглянув на коменданта.
Тот прикинулся глухим и спустился с лейтенантом вниз по лестнице, понимая, что предстоит большая заваруха, что она уже началась.
Музыканты, спасая маримбу, выволокли ее через заднюю дверь. Самуэли отвязали гитары, а цирковые оркестранты, схватив свои горячие, охрипшие от слюны трубы, бросились искать алькальда, чтобы получить деньги, но тот исчез с обеими циркачками, — из-за разыгравшегося скандала план телеграфиста Поло Камея провалился, и младшая, увлекшаяся было предполагаемым миллионером Хувентино Родригесом, вернулась в «Семирамиду», испугавшись за сестру.
— Прощай, Хуамбо… — прошептала Тоба у входа в один из больших домов, где размещались апартаменты, кабинеты и всякие службы высших чиновников.
— Прощай, Тоба, сестра…
— Мать жива, отца здесь похоронили, скажи Анастасии. Ты не погиб, тебя не съел ягуар, тебя подарили мистеру…
Мулат шмыгнул в прихожую за ботинками хозяина. Много слюны набралось во рту, чтобы их хорошо почистить. Много горькой слюны набралось от разговоров с матерью, с сестрою, с самим собой, потому что он говорил и с собой, разговаривая с ними. Один ботинок готов. Чистое зеркало. Вот и второй такой же. В ванной комнате слышались всплески. Хозяин уже встал. Слишком рано. Что случилось?
— Доброе утро, шеф….
— Доброе утро, Хуамбо… Ты тоже был там?
— Да, ходил поглядеть, как пляшут в усадьбе, в «Семирамиде».
— Видно, весело было. Много петард взорвали…
— Сначала-то весело, но все праздники плохо кончаются.
— Ликер, Хуамбо, плохой советчик…
— Нет, не из-за того… Один там стал говорить и послал коменданта к… вы сами знаете куда…
Зазвонил телефон. Положив трубку, опрокинул в горло стакан апельсинового сока; затем — крутые яйца, чашка черного кофе со сливками и хрустящий тост.
Все дышало жаром. Нестерпимым жаром. А ведь не было и восьми утра. Перила лестницы, ведущей в дом, обжигали. Деревянные ступени и ленты серого асфальта между домами — тоже жгли. На газонах трепетали водяные веера, окропляя траву. Самолет, на котором они прибыли, тихо дремал — абрис гигантской птицы на фоне глубокой лазури.
Мнение старого Мейкера Томпсона, — его все еще звали Зеленым Папой, — расходилось с мнением вицепрезидента Компании на этом утреннем заседании при закрытых дверях с участием судьи и управляющих.
Вице-президент противился тому, чтобы «Тропикаль платанера» вмешивалась в так называемую частную сферу жизни акционеров. Долг выполнен — введение в наследство состоялось. В остальном они, мол, разберутся сами.
— Прямолинейный подход к делам, а я полагаю, у меня тут больше опыта, чем у мистера вице- президента, — говорил Мейкер Томпсон, — не дает хороших результатов в Центральной Америке. Не знаю, объяснять ли это географией, пейзажем ли, ибо в этой части Америки, как вы можете заметить, преобладают кривые линии; тот, кто идет прямой дорогой, попадает впросак. Наше прямолинейное мышление, наша вертикальная линия поведения, наши открытые действия — .несомненное достижение Компании. Однако в Центральной Америке физически и морально надо следовать извилистой тропкой, ища подходящее направление, идет ли речь о постройке дороги или о подкупе власть имущего. И в этом случае, когда среди наследников намечается разлад, надо именно способствовать разладу, опираясь на тех, кто с нами.
— Но в данном случае не вы причина разлада, — сказал судья. — Скрытое недовольство существует всегда, вечная история с наследниками. Если бы мы, юристы, все знали заранее… Компании следует просто использовать это недовольство так же, как в ином, более широком аспекте используется недовольная страна из числа тех пяти, что составляли Федеральную республику[88]. Там тоже речь идет о наследстве, и каждая из них тянет в свою сторону.
— Положитесь на меня, — промолвил управляющий Тихоокеанским филиалом, — и я заверяю господина вице-президента, мы заверяем вас вместе с сеньором судьей, что наследники по имени Айук Гайтан и Кохубуль отправятся в Соединенные Штаты и останутся там надолго…
— А за этих Лусеро, — прибавил судья, — господин вице-президент может быть спокоен, ими займусь я сам; вернее, не я, а законы; законы о наследстве, о налогообложении, об отсутствующем владельце, — если сами они не захотят отсутствовать, их выставим отсюда мы, — и закон о контрибуциях, за который, — об этом еще будет время позаботиться, — проголосует наш конгресс. Если богатый хочет быть богатым, надо вести себя как подобает богачу, и государство всячески его поощрит, а власти найдут законные пути для увеличения его капиталов. Но тот, кто, помимо всего прочего, хочет быть еще и избавителем…
— Случай Мида… — сказал Мейкер Томпсон.
— Случай Мида, — повторил судья, — и если бы его не смел ураган, он был бы распят…
— Распят вами? — спросил управляющий.
— Нами или кем угодно другим, распят, расстрелян, повешен…
— Так не годится, мой друг, — вмешался вицепрезидент. — Стонер — североамериканский гражданин… Христос не был североамериканцем, потому его и распяли…
— Итак, замесим тесто! — воскликнул Мейкер Томпсон. — Но к делу надо приступать с великой осторожностью — замешивается не мука, а золото, золото же обращается в нечто столь тонкое, столь бесконечно тонкое, что становится желтым ветром, ветром, который здесь греет, а попав в Белый дом и в конгресс, на берега Потомака, может стать сквозняком.
XIII
Метелки, веники и вода уничтожили рано утром следы пиршества и вернули «Семирамиде», походившей на разгромленный балаган, вид жилого дома. Уничтожили, ринувшись вдогонку за гостями, которые постарались убраться восвояси, когда заварилась каша. Веники заметались по полу, обрызганному водой, чтобы пыль не летела, запрыгали по дворику, по улице перед домом. А потом и метелочки заплясали, наводя глянец, по мебели, зеркалам, по дверям и окнам, по картинам и вазам. Все снова стоит на месте, все вернулось к обычному ритму и повседневному образу жизни — не зря потрудились прислуга и жены новоиспеченных миллионеров. А мужья тоже занялись делами: Хуанчо отправился приторговать нескольких быков, а Лино со своим старшим сыном Пио Аделаидо взялся пилить кедровый брус.
Ветер унес жару, ветерок, пахший бабочками; женщинам было не до разговоров, но они разговаривали, маленькая Лупэ, жена Хуанчо, повязанная огненножелтым платком, и черная Крус, как называли супругу Лино, с ярко-зеленым платком на голове.
Черная Крус, вспугнув метлой курицу, клевавшую на клумбе гвоздичную рассаду, сказала:
— Самое плохое то, Лупэ, что многие чешут язык не по глупости, а просто нам назло, — вот такие, как Гауделия. Она не только дура, но и дрянь…
— Да нет, дура, как и ее муженек: у этого Бастиансито хоть кол на голове теши, все едино… И они-то,
