– Ладно, перед-предпоследнюю…
– А ты мне дай на шесть монет и еще на четыре…
– Четыре?…
– Это в долг…
– Подаришь – потеряешь, одолжишь – людей насмешишь…
– Значит, на шесть. Только не скупись и на землю не лей, земля тоже пьющая, да не допьяна, а напьется – трясется. Красивое имя у тебя: Паскуаль. Веселое, как Пасха. На Пасху, наверное, родился, потому и назвали.
Теперь бутыль приходилось переворачивать донышком вверх, Револорио плохо видел, куда льет, а Гойо никак не мог толком подставить свою тыкву под горлышко и водил ею туда-сюда.
– Н-не туда! – восклицал он смеясь и пуская пузыри. – Про-мах-нулся!
Он сплюнул и отер всей ладонью рот, чуть губы не оторвал, чуть не оторвал и губы, и зубы, и щеки. До самых ушей отер.
– Только бы земля не тряслась, – ворчал Револорио. – Подставь-ка поровнее…
– А ты прямо в рот лей. Куда льешь, кум, тыква моя не на земле… Ты что, нарочно? Обидеть хочешь?… Ме-ня… ня… ме…
– Ну вот, кум! Попал.
Водка темным водопадом хлынула в тыкву и расплескалась.
– Кровь проливаешь, кум, чистую прибыль губишь!
– Что нам прибыль, что убыль! Пальцы обсоси. Рука у меня дрожит чего-то.
Револорио с трудом поставил бутыль, а Двуутробец обсосал пальцы, подлизал все вокруг и протянул гыкву снова.
– Перевернем бутылочку, кум?
– Пере-вере-нем…
– Как ты велишь…
– Сперва я тебе дам шесть монет. – сказал Револорио. – На, бери, а то не поверишь.
– Всем верить – но миру пойдешь.
– Бабушка моя Паскуала всегда говорила: «Живи, как живется, и жив будешь».
– Какие у вас имена пасхальные, веселые…
– Матушку окрестили в честь Марии Скорбящей!
– Зерно, она же мать. За матушку твою, я угощаю, вот тебе деньги!
– И я за нее хочу угостить, бери шесть монеток. Заметно полегчавшая бутыль переходила из рук в руки, равно как и шесть монет. Счет вели точно.
– Я выпью, деньги даю…
– Вот тебе… раз, два, три… шесть.
– Теперь я… пять… шесть.
– Я заплатил, а ты не налил…
– Значит, шесть тебе и шесть мне…
Кумовья глядели друг на друга и не верили своим глазам. Кум Двуутробец не верил, что перед ним кум Паскуаль, а Паскуаль не верил, что перед ним Двуутробец. Если бы они в это вникли, они бы разобрались, но куму Паскуалю, в сущности, было все равно. Он глядел на кума Гойо, трогал его и не мог понять, как же это он рядом, когда он далеко, еле виден, в голых песчаных горах, гДе лежит селение, еле виден в горах, среди выжженной травы, сверкавшей в лучах заката, словно раскаленный котел, только скалы белели тощими призраками, и там, за ними, за эквалиптами и гомоном, было селение Святого Креста.
Кумовья шли кто где, иногда натыкаясь друг на друга, шляпы У них сбились на затылок вроде сияния, волосы падали на лицо ветвями плакучей ивы, а губы раздвигались в бессмысленной улыбке. Кумовья собирались торговать водкой, только в бутыли немного осталось, судя и по весу и по слабому плеску, раздававшемуся за спиной у Паскуаля, когда он спотыкался.
Гойо Йик натянул шляпу на лоб, на глаза, чуть ли не на нос, чтобы вернуть слепоту, но не поэтому он вдруг перестал выписывать вензеля. В своих прежних владениях – в царстве осязания и слуха – он встретил Марию Текун. «Как живешь?» – сказала она, и он ответил: «Хорошо, а ты?…» – «Что тут бродишь?» – «Водку продаю, с одним знакомым, мы с ним покумились. Дело завел». – «Много выручишь?» – «Да, – признался он, – кое-что будет…»
Паскуаль дернул его за полу (он упал лицом вверх) и подошел к нему, звеня бутылью, чтобы снять с него шляпу.
– С ума сошел, кум, чего с женой говоришь?
– Не трогай меня, кум, я ее вижу, а еще про детей не спросил!
– Нехорошо с живыми говорить, когда их нету, они тогда тощают и кости у них куда-то растворяются…
– Да тут она, при мне! Ладно, спугнул ты мой сон, дай еще лекарства. Вот, я все ясно вижу: тут – ты, а
