скользившие так близко друг от друга, что казалось – вот-вот они столкнутся, но ты и подумать об этом не успевал, снова сверкали на темном, как черное дерево, лице белые зубы, то ли смеясь, то ли стуча от страха, а униженная, но непобежденная рыба кидалась вглубь, прочерчивая пенную спираль, и становилась боком, покачиваясь среди звенящих колец воды.
После «боя акул» офицеры, солдаты и узники с трудом возвращались к будничной жизни. Нервы у них вконец развинчивались – одних чуть удар не хватал, у других дергалась рука или глаз.
Тяжелые морские птицы, с трудом махая крыльями, неспешно спускались с небес, касались воды и взлетали снова, а летающие рыбы кусками бильярдного стола прыгали им вслед.
– Отец… – сказал Гойо Йик, подходя к отцу светлым и ясным днем, – вон матушка пришла…
– Не дай господь, не скажи ей, что я тут!
– Я сказал…
– Ой, что ты наделал! Не хотел я, чтобы она знала… А она тебе что ответила?
– Ничего. Заплакала.
– А что я зрячий, ты не говорил?
– Нет, не говорил.
– Тогда я глаза прикрою, а ты меня веди…
– Она думает, вы слепой…
Мария Текун была все так же веснушчата, а в жидких рыжих косах белели седые пряди. Она припала к воротам, чтобы вытереть слезы и высморкаться по-старушечьи громко. Ноги у нее под юбками дрожали, пока слепой отец и сын-поводырь шли к ней.
Неуверенно, как слепой, Двуутробец подошел к ней поближе, чуть не наткнулся на нее, чуть не толкнул. Она отодвинула его немного, взяла за руку и стала пристально на него глядеть, хотя крупные дрожащие слезы ей мешали.
– Как живешь? – спросила она, и голос ее пресекся.
– А ты как?…
– За что ты тут сидишь?
– За контрабанду. Мы с кумом купили бутыль водки, хотели ее на празднике продать, а бумагу потеряли.
– Вон как… А нам – верно, сынок? – нам сказали, ты умер. Давно ты тут?
– Хватает…
– Сколько же?
– Два года. Мне три дали…
– Господи!
– А ты как живешь, Мария Текун?… Замуж опять пошла…
– Да, тебе Гойо сказал. Все думали, ты умер, и выдали вот меня. Мальчикам отец нужен. Женщине с ними не справиться. Мужчину к мужчине тянет… Слава богу, все хорошо вышло. С ними он хороший был. Бросила я тебя…
Гойо Йик дернулся от боли, и глаза у него приоткрылись. Она могла бы заметить, что они другие, чистые, если бы не думала о своем.
– Разреши, я тебе все скажу. Хорошо, так вышло, мы при сыне нашем говорим. Я не потому тебя бросила, что разлюбила. Если бы я осталась, было бы у нас еще десять сыновей – и тебе хуже, и мне, и им самим… Что бы они делали, если бы я умерла? Ты незрячий…
– Ас тем мужем у вас детей нет?
– Нет. Его, дурного человека, колдуны заколдовали. Мне один прорицатель сказал. Они где-то там индейцев много убили, и прокляли его колдуны, иссушили ему семя.
– Если б я прозрел, ты бы меня любила?
– Может, и любила бы… Да ты бы меня не любил, страшная я, некрасивая. Ты сына спроси. Правда, сыновьям мать всегда хороша.
– Матушка, – перебил ее смеясь Гойо-сын, – ты же все заметила…
– Верно, я сразу поняла, только притворялась, что не знаю. Ты, отец, хотел меня обнять, когда ко мне подошел…
Двуутробец поднял веки. И у него и у нее задрожали глаза, прежде чем слиться, встретиться, обменяться светом взгляда.
– Как хорошо, что ты зрячий… – сказала Мария Текун, сминая в кулаке платочек.
– Да, вижу вот… а прозрел я из-за тебя, хотел тебя увидеть, искал… Где я тебя только не искал!.. Думал, по голосу узнаю – я же тебя не видел, – и стал ходить с коробом, всюду побывал, женские голоса слушал…
– Ты бы узнал мой голос?
– Да нет, наверное…
– Меняется он. Вот хоть я тебя слушаю, а кажется мне, что ты не так разговаривал…
