трепетном свете мексиканской сосны, горевшей в маленькой кухне, смежной с комнатой, где Рито Перрах уложил его на большую циновку.
Лино Лусеро словно утратил свое «я», хотя всячески цеплялся за привычный ход мыслей: его зовут Лино Лусеро де Леон, он сын Аделаидо Лусеро и Роселии де Леон де Лусеро, брат Хуанчо Лусеро и малыша Ящерки, близкий друг Гайтана Косматого, член кооператива…
От дыхания колдуна все конкретное становилось абстрактным. Лино был теперь не взрослый мужчина, а комочек абстрактной плоти, еще не принявшей таинства крещения[29]; плоть матери и отца, их взаимное желание любить друг друга — во времени, которое для него, Лино, перестало существовать.
Когда впервые он ощутил себя во времени?
Шестого апреля… тысяча… тысяча… даже дату своего рождения он забыл!
Колдун растворил его, унес на кончиках пальцев — прерывисто дыша, издавая старческие стоны, — унес в пещеру летучих мышей, ошалевших от блох и от жары — улететь они не могли, потому что их сковывал сон. Под крыльями этих летучих мышей, в паутине, прячется ветер, и вылетают они раз в сто лет, если колдун не выпустит их раньше. Озверевшие блохи насосались крови Лино, когда он шел по пещере, трясясь в лихорадке, словно его жалили москиты. Перед глазами у него пошли круги вроде колечек нарезанного лука, — круги, круги, круги, будто в глаза бросили по камню. Вместо лба у Лино был, казалось, тяжелый мекапаль[30]. Колдун утирал ему с волос липкий пот, чтобы не смешивался с соком листьев мяты, которым он его намазал, и не попадал в глаза и уши.
Он очнулся от сна — и это все, что он знал, — но не в доме своей жены, а в родительском доме и услыхал голос матери, похожий на струйку чистой воды; мать объясняла его жене, что колдун велел дать Лино слабительное, когда больной проснется. От семечка сапоте[31] Лино в две-три недели выздоровел и окреп. Плод разламывали, снимали черную кожуру, которая покрывает ядро, толкли ядро, и Лино принимал его маленькими порциями — от общей слабости и для восстановления мужской силы.
Старик Лусеро, скрюченный ревматизмом, твердил:
— Хорошо я сделал, что выгнал сына из дому, теперь не нарадуюсь, что он опять здесь. Теперь он мой сын вдвойне…
— Замолчи, Аделаидо, довольно вздор молоть… Лестер Мид подошел неслышно. Уже давно он не появлялся здесь. Донья Роселия поспешила ему навстречу. Войдя, Мид обнял старика и Лино. Потом все уселись в кружок около стула хозяина, любуясь видом, который открывался с галереи «Семирамиды». Мид объявил, что Лино должен переехать в столицу.
— Как же он будет жить, когда там такая дороговизна… — после минуты молчания пробормотала донья Роселия.
— У него есть сбережения.
— А кем он будет работать? — осмелился спросить старик Лусеро, хотя знал, что предложения Лестера Мида почти всегда были приказами. — Вы не помогли нам в истории с сиреной, а теперь хотите отнять у нас Лино.
— Работу выберет себе по душе. Важно не забыть гитару и научиться играть, как настоящие музыканты.
Старик Лусеро, который уже приготовился заявить, что не отпустит сына, почувствовал себя польщенным. Отцовское тщеславие — самое сильное из всех возможных форм тщеславия. Донья Роселия застыла, уйдя в себя; она зажмурилась, чтобы не видеть даже мысленно гитару Лино — ведь в ней запрятана сирена, а этот любезный господин хочет, чтобы Лино учился музыке.
— Для начала хорошо бы, чтобы донья Лиленд дала ему несколько уроков, размеренным голосом сказала донья Роселия. — Аделаидо совсем плох, а без детей человек скорей умирает. Без детей, самого дорогого, что у нас есть, человек начинает себя чувствовать лишним в жизни, а это все равно что знать свою смерть. Дети нас греют, мистер Мид…
— Да, Лиленд может научить его читать ноты; но потом ему надо уехать.
XIV
Аделаидо Лусеро, пришла твоя смерть! Готовься в последний путь! Тебе уже не дадут отсрочки. У детей свои дети. Роселия состарилась, тут уж ничего не поделаешь, состарилась, одряхлела. А сам ты, несчастный старик, во власти ревматизма, болячки сырого побережья, которая донимает, давит, как вьюк, притороченный к седлу.
Когда его оставляли одного, он хныкал, точно малый ребенок. И чесался без конца. Вот и сейчас долго скреб голову. Потом решил посмотреть, кто есть в доме. С большим трудом вытянул шею. Кто там есть? Роселия. Ладно, пусть будет Роселия… Он бы хотел видеть кого-нибудь из детей. Раньше всегда тот либо другой был рядом, чего-нибудь просил. Самый ласковый был младший, Росалио Кандидо — его все еще звали Ящеркой… Но сегодня вечером на лодках, украшенных бумажными цветами и гирляндами из листьев, при ярком свете ламп, праздновали открытие фабрики банановой муки.
Лестер Мид, Лиленд и все остальные то и дело запускали руки в корытца, где скапливался драгоценный порошок. Шкивы неустанно вращались, а приводные ремни, подобно длинным змеям, передавали движение машинам — все это питал мотор в полторы лошадиных силы.
— Я умру, Роселия. Аделаидо Лусеро умрет, так и не узнавши правды! Эта история с кооперативом, этот союз наших парнишек с сумасшедшим Швеем (для старика Лусеро в имени «Лестер Мид» крылся подвох), — дело нечистое. Я знаю, что говорю, Роселия. Дело нечистое. Я все знаю до потрохов. Ты меня не убедишь, что на жалкие их барыши можно такого понастроить. И даже обзавестись мельницей. Дело нечисто.
— Ну, заладила сорока Якова!
— Нет, Роселия, этот человек запродал душу дьяволу, не иначе. Вспомни, как мы с ним познакомились. Он продавал… Что бишь он продавал?.. Не важно. Его громовой хохот слышен был издалека… «А-ха-ха-ха!» Спал, где настигала ночь, и спал голодным — тут и я мог бы посмеяться.
На мельнице звучала маримба[32], принесенная из селения. И несколько парочек уже танцевали в патио на ковре из сосновых игл. Мид обвил руками стан Лиленд. Вальс. Лиленд упивалась мыслью, что ее любит такой мужчина. Она была счастливей всех других женщин, кто бы их ни любил, потому что ее возлюбленный был человек необыкновенный. Лиленд льнула к мужу, хотела, чтобы он прижал ее к сердцу. И Лестер нежно обнимал ее — как невесту, с которой танцуешь в первый раз. Он любил Лиленд за то, что она выбрала его, когда он был просто Швей, живописный продавец «всего, что нужно для шитья», и оповещал о своем товаре долгим, раскатистым, мрачным смехом. Лестер Мид поддался искушению поцеловать жену и коснулся губами ее уха и волос — душистая шелковая прядь, золото с отблеском бананового листа. Под этими прядями — головка обожаемой женщины. От поцелуя Лиленд почувствовала себя красавицей, ей хотелось, чтобы все любовались ею, как бы облаченной в поцелуй мужа.
— Они не тратят заработанного, Аделаидо, говорю тебе. В этом все согласны. Все добытое трудом они хранят и из нажитого берут только самое необходимое.
— Рассказывай небылицы! Мельница влетела в копейку, и за кобыл он тоже не яичной скорлупой платил. Я уж не говорю про покупку земель у Фуетэ и Хар- ринов; про вагоны на железной дороге, которые ничего не перевозят, но всегда к его услугам… Все это стоит денег, Роселия, и тут не обошлось без дьявола — нечистый будет подсыпать ему золота, пока не пробьет его смертный час.
— Может, что и есть… — пробормотала донья Роселия. — Но кому грех злословить о нем, так это нам. Поглядеть только, как он любит наших мальчишек, как заботится о них. Да ты вспомни, как он вернул Хуанчо жене и детям!
— Я отхожу, отхожу! Прежде чем вручить душу богу…
— Ты еще не умираешь, нечего сводить счеты…
— Выслушай меня, жена. Перед кончиной я хочу, чтобы мои сыновья поклялись на распятии, что они
