– Очень важная. Беда! Обрегон разгромил Вилью под Селайей. Карранса побеждает повсюду. Мы пропали!
Вальдеррама принял позу, достойную императора – так она была высокомерна и торжественна.
– Вилья, Обрегон, Карранса… Икс, Игрек, Пот… Какое мне до них дело? Я люблю революцию, как люблю извержение вулкана. Вулкан дорог мне тем, что он вулкан, революция – тем, что она революция! И мне нет дела, куда полетят изверженные камни – вверх или вниз.
Тут Вальдеррама заметил, как впереди, перед его глазами, в лучах полуденного солнца сверкнула прозрачная бутылка текилы, и, возликовав душой, вскачь погнал лошадь вслед за владельцем этого чуда.
– По сердцу мне этот сумасшедший, – улыбаясь, сказал Деметрио. – Иногда он такое отмочит, что поневоле призадумаешься.
И опять начался марш. Люди шли мрачно и молча: всех охватило тревожное предчувствие новой катастрофы, еще неведомой, но неотвратимой. Вилья разгромлен, божество повержено. А поверженное божество уже не божество, а ничто.
Наконец Перепел заговорил, и слова его выразили то, что было на уме у каждого.
– Вот и пробил час, ребята… Но все паучку веселиться, пора и в щель забиться.
III
Жители этой деревушки, подобно обитателям других селений, хуторов и ранчо, перебрались в Сакатекас и Агуаскальентес; поэтому находка одного из офицеров – бочка текилы – показалась настоящим чудом. Анастасио Монтаньес и Венансио строго-настрого приказали держать это событие в тайне от солдат: на рассвете предстояло выступать.
Деметрио разбудила музыка. Офицеры его штаба, состоявшего теперь главным образом из молодых людей, бывших федералистов, доложили ему о находке, и Перепел, выражая мысли своих товарищей, уверенно заявил:
– Времена настали трудные, и грех упускать случай. Недаром говорят: «Порою утка в воде резвится, а порой ей негде напиться».
Гитары звучали весь день, и бочке были возданы должные почести. Однако Деметрио оставался по- прежнему мрачен и, словно объясняя причину своей тоски, негромко мурлыкал навязчивый припев:
Я не знаю почему, за какой такой навет.
Под вечер был устроен петушиный бой. Деметрио со старшими офицерами уселся под навесом у входа в сельскую управу, на краю обширной, заросшей травой площади; на другой стороне ее стояли ветхая прогнившая уборная и одинокие домишки из необожженного кирпича.
– Вальдеррама! – окликнул Деметрио, угрюмо отвернувшись от петушиной арены. – Поди сюда, спой «Могильщика».
Вальдеррама не расслышал: он не следил за боем петухов, а глядел на солнце, садившееся за холмами, и торжественным голосом говорил сам с собой, сопровождая этот странный монолог величавыми жестами.
– Господи, господи, как хорошо бы нам остаться здесь! Я воздвигну три шатра: один для тебя, другой для Моисея, третий – для Илии.
– Вальдеррама! – снова позвал Деметрио. – Спой мне «Могильщика».
– Эй, сумасшедший, с тобой генерал говорит! – окликнул поэта офицер, сидевший ближе всего к нему.
Вальдеррама с неизменной снисходительной улыбкой на губах подошел к Деметрио, попросил у музыкантов гитару и стал ее настраивать.
– Тихо! – заорали петушатники.
Вальдеррама отложил гитару. Перепел и Паленый уже выпустили на арену двух петухов, к шпорам которых были прикреплены стальные лезвия. Один из петухов был темно-коричневый, с красивым зеленоватым отливом; другой – желтый, и перья его походили на медные, сверкающие огнем чешуйки.
Бой длился недолго, но отличался почти человеческой свирепостью. Петухи, словно подброшенные пружиной, ринулись навстречу друг другу. Они изогнули шеи и нахохлились, глаза У них стали коралловыми, гребни налились кровью, ноги напряглись, и внезапно оба бойца на миг взлетели над землей. Перья, клювы, лапы – казалось, все слилось воедино, но темно-коричневый петух тут же оторвался от клубка и упал за чертей ногами вверх. Его киноварно-красные зрачки потускнели, жесткие веки сомкнулись, взъерошенные перья задрожали в предсмертной судороге, и он издох в луже крови.
Вальдеррама, с негодованием отвернувшись от жестокого зрелища, заиграл на гитаре. Не успел он взять первые аккорды, как гнев его прошел и глаза заблестели. Окинув блуждающем взглядом унылую площадь, развалившуюся уборную, ветхие домики и видневшиеся за ними горы, над которыми нависало раскаленное небо, он запел.
И пел он с такой душой, и гитара его звенела с таким чувством, что, когда песня отзвучала, Деметрио отвернулся, чтобы никто не видел его слез.
Вальдеррама кинулся к нему, крепко обнял и с теплотой, которую в иные минуты он находил для каждого человека, шепнул на ухо:
– Не стыдитесь. Эти слезы – самые прекрасные!
Деметрио попросил бутылку в протянул ее Вальдерраме.
Тот жадно, почти одним глотком отпил половину, повернулся к собравшимся и, приняв театральную позу, величаво продекламировал со слезами на глазах:
– Вот она та слезинка, что воплощает в себе великую радость революции!
А затем он словно стал бредить, обращая свои безумные речи к запыленной траве, прогнившей уборной, серым лицам, надменному холму и необъятному небу.
IV
Вдали, у подножия высокого, утопающего в густой зелени живописного холма, показались белые стены залитой солнцем Хучипилы.
Глядя на городские колоколенки, солдаты грустно вздыхали. Колонна двигалась по ущельям, как слепой, оставшийся без поводыря. Горечь отступления чувствовалась во всем.
– Это город Хучипила? – спросил Вальдеррама.
Поэт, уже совершивший первое за этот день возлияние, ехал и считал кресты, одиноко торчавшие у дорог и тропинок, у склонов отвесных скал, на берегах извилистых ручейков и вдоль реки. Черные деревянные, наспех покрашенные кресты, сбитые из двух досок, сложенные из камней, нарисованные из вестью на разрушенных стенах и почти незаметные, начертанные углем прямо на скалах. Вот он, кровавый след первых революционеров, убитых по приказу правительства в 1910 году! Хучипила уже отчетливо видна. Вальдеррама спешивается, преклоняет колени и торжественно целует землю. Не задерживаясь, солдаты едут мимо. Одни смеются над безумцем, другие отпускают шуточки. А Вальдеррама, ничего не слыша, торжественно молится:
– Хучипила, колыбель революции десятого года, благословенная земля, окропленная кровью мучеников, кровью мечтателей, единственных, кто праведны в этом мире…
– Потому что не успели согрешить, – цинично заключает проезжающий мимо офицер из бывших федералистов.
Вальдеррама смолкает, задумывается, хмурит брови и неожиданно разражается смехом, гулко разносящимся по скалам; потом вскакивает в седло, поспешно догоняет офицера и выпрашивает у него глоток текилы.
Однорукие, хромые, страдающие от ревматизма и кашля, солдаты поносят и ругают Деметрио. Невесть откуда взявшиеся выскочки, которые винтовку в руках держать не умеют, получают чины и, задрав нос, щеголяют медными планками на шляпах, а закаленный в боях ветеран уже никому не нужен: он как начал службу простым солдатом, так в рядовых и ходит.
Возмущаются и немногие из уцелевших старых боевых товарищей Масиаса: на освободившееся в штабе место обязательно попадает лощеный столичный франт, благоухающий духами.
– А хуже всего, – вставляет Венансио, – что у нас хоть отбавляй бывших федералистов.
Даже Анастасио, обычно одобрявший любой шаг кума Деметрио, теперь, поддавшись общему недовольству, ворчит:
