Я больше не могу.
С меня хватит. Любовь любовью, а жить мы будем врозь. Сколько можно? Сколько уже можно, я вас спрашиваю? Сколько можно надо мной издеваться? Сколько можно испытывать мое терпение? Какие они, блин, тонкие! Не лезьте им в душу своими грубыми лапами! У них, видите ли, поиски, у них – искания, у них – страдания по поводу и без. А мы такие толстокожие, такие непонятливые, такие примитивные, неумные, пошлые, косноязычные, закостенелые, закоренелые, тупые...
Так что ж вы нас терпите? Что ж не изгоняете? Что ж не посылаете на три до боли знакомых буквы? Пшла отсюда! Корова! Пшла! И жест ладонью такой характерный – снизу и резко вверх, как будто отгоняя назойливых насекомых. «Пшла, корова! Пшла!»
Или мы сами должны проявить инициативу? Сами врубиться, догадаться, допереть? Собирай манатки, дурочка, твое время истекло! Любовь! Как много в этом слове... Говорили же люди добрые, занимайся профилактикой, тогда и лечиться не придется. Ее еще в зародыше надо было удавить, любовь эту, была же такая возможность. Нет! Куда там! Только от пуза избавилась, а уже полетела на крыльях смотреть на «свет в твоем окне». Как он дорог мне! Как он дорого, перемать, мне обошелся!
Кто в наше время может позволить себе так расслабиться, так отчаянно воспарить, взметнуться под облака и зависнуть там, в легкомысленно-фантомном состоянии, рискуя каждый раз попасть под прицельный обстрел доброжелателей. Остерегали умные люди: куда ты лезешь? На фига тебе эта, богу душу мать, богема? Он же больной! Неужели ты не видишь? Больной на всю голову! На всю душу! На все сердце! Легкие, печенки, почки... На все готовый суповой набор...
Что мне делать с тобой, Малыш? Чем я могу тебе помочь? Чем взбодрить тебя, чем отвлечь, чем порадовать? Может, правда, свалить по-тихому, оставить тебя одного, раз тебе так этого хочется?
А может, взять молоток – и по башке? Так, чтоб проняло. Чтоб заметил, что не он один тут живет и мучается. Что рядом с ним тоже как бы люди. И у них тоже есть свой суповой набор!
Надо успокоиться, надо обязательно успокоиться.
Ленка прошла на кухню и поставила на газ чайник. Потом села в свое любимое кресло и вцепилась пальцами в подлокотники. А теперь завяжите мне глаза, чтоб я наверняка поверила, что нахожусь на электрическом стуле. Ваше последнее желание, мэм?
На улице досадливо грохотал чей-то отбойный молоток.
– Заткнись! – заорала Ленка.
Молоток захлебнулся и сдох.
Почему-то сразу стало легче.
А может, не молотком? Может, лучше словом? Ведь оно, как ни крути, было первым. Но каким таким словом? Чем вы нас можете удивить? Ну, я не знаю... Попробовать-то можно? Зря время потратите. А все- таки? Не советую. А я рискну. Сделаю еще один шаг навстречу, с вашего позволения. Ну-ну, бог вам в помощь. Ну-ну...
– Малыш, – Ленка тихонько поскреблась в дверь, – открой мне, пожалуйста...
За дверью молчали.
Модерн, начало века, отметила она про себя. Красиво.
– Малыш!
– Ну я просил же...
– Нам надо поговорить, – настаивала Ленка.
– Прямо сейчас?
– Прямо сейчас.
В замке повернулся ключ, но дверь осталась закрытой.
Ленка немного растерялась, но потом сама отворила дверь и вошла.
Малыш стоял у окна и курил в форточку.
Ленка села на диван.
Что мне делать с руками, мучилась она. Куда их деть? Они мне мешают. Мне мешают руки. Руки мешают мне. Мешают мне руки! Жанна Д`Арк хренова.
Она глубоко вздохнула и на выдохе произнесла:
– Вот.
– Это все? – мгновенно отозвался Малыш.
– Что «все»? – не поняла Ленка.
– Это все, что ты хотела мне сказать?
– Ты что, меня гонишь?
– Как можно... – Малыш повернул к Ленке свой красивый профиль, но продолжал говорить с ней через плечо.
– Ну и?.. – подгонял Малыш.
Не то говорит, не то плюется...
– У нас мог бы быть ребенок.
Кто это сказал, испугалась Ленка и оглянулась. В спинке старого кожаного дивана было вмонтировано длинное узкое зеркало. Из него смотрели ее собственные округлившиеся от ужаса глаза.
Повисла пауза. Первым ее прервал Малыш:
– Ты что-то сказала?
– Сказала... – прошептала Ленка.
– Повтори, – приказал Малыш.
Он все еще стоял к ней спиной.
– У нас был ребенок.
– В смысле, «мог бы быть»? – Малыш резко развернулся и уставился Ленке прямо в глаза.
– Гип-пот-тет-тически, – заикаясь, проговорила она.
– Это ты, типа, так пошутила, остроумная моя?
Слово «остроумная» почему-то очень Ленку задело. Остроумная, говоришь? Ну я тебе сейчас врежу.
За окном восстал из мертвых отбойный молоток.
– Нет, милый, я не шучу, – спокойно ответила Ленка.
– И как тогда тебя понимать? – Малыш заметно нервничал.
– А как хочешь, так и понимай.
Он отлепился от своего окна и заходил по комнате.
Ленка хранила молчание: теперь моя, блин, очередь.
– И что же ты сделала с ним, Лена? – чеканил шаг Малыш.
Ленка молчала.
– И что же ты сделала с нашим ребенком, дорогая? – настаивал Малыш.
– А я его убила... – громко сказала Ленка и, подумав, добавила: – милый.
На слове «убила» Малыш споткнулся, на слове «милый» заходил вновь.
– И когда же ты это успела, дорогая?
– А еще там, в сентябре, – отозвалась Ленка и, придурковато улыбаясь, тоненько-тоненько допела: – где лист кленовый на ветру дрожит.
На лбу Малыша появились глубокие поперечные морщины. Мыслительный процесс явно его не украшал.
– Это когда? – спросил он и остановился. – Это... тогда?
Ну наконец-то, подумала Ленка, дошло.
Повисла долгая бессмысленная пауза.
Первым ее прервал Малыш.
– Зачем? – тихо спросил он.
– Затем! – твердо ответила Ленка и тут же закрыла лицо ладонями: если сейчас он начнет ее бить то, по крайней мере, не по морде.
