– Все. Моя помощь здесь не нужна. Будь здоров.
– Заживо хороните! – заорал Скок.
– Успокойся. Лучше, вон, водки глотни. На ноги ее уже не поставишь.
«Скорая» укатила, а Скок остался рядом с умирающей матерью. И тут в голову пришла первая здравая мысль. Самое время перепрятать деньги и оружие. Скок запер изнутри входную дверь, потом спустился в погреб, достал рюкзак, спортивный костюм и пистолеты. Печка еще не остыла. Он подбросил в нее пару полешек, дождался, пока разгорится пламя, и засунул туда костюм.
Теперь деньги и оружие. Он пошел в сарай и, не обращая внимания на визг голодных поросят, выкопал в углу яму, положил туда рюкзак с деньгами и оба пистолета, заложил схрон досками, забросал землей, утрамбовал ее, а сверху накидал разной дряни: какие-то мешки, ящики… Оставшись доволен, он повернулся к поросятам, налил из стоявшего здесь же ведра в чашку столовских объедков и направился в землянку.
Мать все так же без движения лежала на кровати. Скок даже не представлял: в сознании ли она? Рот был полуоткрыт, зрачки не двигались. Минут десять он просидел у ее изголовья, потом поднялся. Нужно было позвать кого-нибудь из соседей, хотя бы ту же Марусю Спиридонову, о которой рассказывала мать. Однако Маруся была легка на помине.
В дверь нерешительно стукнули, потом она отворилась, и в щель просунулась женская голова.
– А Матрена чего лежит? – спросила голова.
– Кто? – не понял Скок.
– Сама-то.
Скок вспомнил, что полное имя матери было – Матрена. Но чаще ее звали Мотей.
– Плоха она, – сообщил парень. – А ты сама-то кто?
– Соседка ейная, Маруся. А ты Юра?
– Ага.
– Так чего с Матреной?
– Лепила сказал – инсульт.
– Лепила?
– Ну доктор, или кто он там… В больницу определять не стал. Говорит: сама к вечеру помрет.
– Ой!
– Так что ты, Маруся, посиди с ней. Денег я дам. А если преставится, сделай все как полагается. Соседок позови, обмой… Гроб пусть сделают… Ну, и к поминкам подготовься. Народу сообщи. Там в сараюшке поросята. Пусть заколют и зажарят. И курей тоже. – Скок достал из кармана пачку пятирублевок. – На, возьми. Хватит?
– Наверное.
– Не хватит, я еще дам. Сделай все путем. Чтобы было как у людей.
– А ты сам куда?
– На работу схожу. Отгул попрошу. Скажу, мол, мать помирает.
Когда Скок вечером вернулся в землянку, мать лежала на кровати обмытая и обряженная. На глазах – два пятака, а челюсть подвязана платком.
– Как ты ушел, она через полчаса и преставилась, – шепотом сообщила присутствовавшая здесь Маруся Спиридонова.
Скок огляделся. Кроме Маруси в комнатушке находились две незнакомые бабки, до глаз повязанные черными платками. Пол был чисто вымыт, на выскобленном столе стояла непочатая бутылка водки, на тарелках под салфеткой лежали нарезанные хлеб и колбаса. Тут же стояла иконка, перед которой была зажжена свеча.
– Гроб к завтрему будет, – продолжала информировать Маруся. – Свинок закололи, курей тоже. На кладбище я послала малого. Еще не вернулся. Думаю, все нормально будет. Народ в курсе. Машину бы надо…
– Обещали предоставить, – сообщил Скок.
– Ну тогда все. Ночевать здесь будешь?
– Ага.
– Оставляю тебя одного. Кто зайдет прощаться, тому наливай. Сам много не пей.
– А продукты на поминки?
– Все есть.
– Денег хватило?
– С лихвой. Еще останется. Не беспокойся. Все будет в порядке.
И Скок остался один. Он сел за стол, налил себе почти полный стакан водки, неумело перекрестился и выпил. Потом взглянул на лежащее на кровати тело.
– Что ж, мамаша, – тихо произнес он. – Вот и настал твой конец. Жила ты, бедолага, как попало и померла так же, не чуя последнего часа. А он пришел, этот час… Внезапно пришел. Пила ты… Да, пила! Но не от этого ты отдала богу душу…
– Но тогда от чего, если не от водки? – спросил некто, который сидел где-то глубоко внутри него. – От старости? Но ей было немногим за пятьдесят.
– От жизни собачьей! – изрек Скок и снова налил полстакана.
– А не ты ли – причина ее смерти? – заговорила совесть.
– При чем тут я?
– Как при чем? Жизнь, говоришь, у нее собачья… А ты хоть пальцем пошевелил, чтобы изменить эту самую жизнь? Ты вспомни… Как стал вором, так дома совсем перестал бывать. Даже по хозяйству лень было помочь. Потом сел. Тут и вовсе про нее забыл. Даже письмишка ни разу не черкнул. А сейчас?.. Ведь именно ты ей смерти пожелал. Мол, проболтается насчет спрятанных денег.
– И что из того, что пожелал! – воскликнул Скок и в негодовании дернул рукой. Стакан опрокинулся, и водка растеклась по столу.
– Тьфу ты, черт! – в сердцах произнес он, вытирая пролитое грязнейшей тряпкой.
– Ведь пожелал? – не отставала совесть.
– Ну пожелал…
– А теперь радуешься.
– Неправда! – заорал Скок.
– Радуешься, радуешься… Сам же сказал: теперь никто не узнает о спрятанных деньгах.
– Ведь я и для нее тоже старался. Думал, будут деньги, построю дом… или куплю… Перевезу ее туда… Заживем…
– Заживем! Не надо «ля-ля»! Ты о ней и вспомнил лишь потому, что деньги нужно было где-то спрятать. Вот и не нашел лучшего места, как сюда притащиться.
– Да не нужны мне эти деньги!
– Ой ли?
– Говорю же: не нужны!
– Ну докажи.
Скок обвел комнатушку бессмысленным взглядом. Мерно тикали старенькие ходики. Керосиновая лампа чадила, еле светя. Свечка возле иконки почти догорела. Лишь слабенький синий огонек едва заметно теплился на вершине огарка.
Тело матери возвышалось на кровати холодной глыбой. Во всех углах господствовала тьма. И Скоку казалось: из этой тьмы на него уставлены десятки, даже сотни глаз. Чтобы избавиться от наваждения, Скок снова налил себе водки и тут же выпил. Алкоголь ударил в голову, и некоторое время он не соображал, что происходит. Внутри черепа завывала зимняя вьюга. Маленькие злые вихри плевались снегом. Он уткнулся головой в стол. Вьюга и вовсе разбушевалась. Теперь Скоку казалось: вихри закручиваются не только в голове. Вращается и сама комнатушка. И все, что в ней находится: этот стол, кровать, на которой лежит тело матери, даже эта почти догоревшая свечка, пребывают в непрерывном движении, словно космические тела на своих орбитах.
Скок снова вернул голову в вертикальное положение. Вихри утихомирились, однако из пучин вьюги вдруг возникло белое, как сметана, безбровое, безносое лицо. Обведенные черными кругами глаза
