— Кончай детский сад! — жестко сказал Павел. — Ты забываешь, где и с кем находишься. Никто не умаляет твоих профессиональных качеств, но сейчас не до них, право же. Алена, давай потихоньку двигаться. Рассказывай все по порядку. Значит, твоя мама обычно сидела в этом кресле спиной к двери. Тогда почему она дверь не запирала — ведь не видно, кто входит в дом. Неужели нельзя было хотя бы переставить кресло, если живешь с дверьми нараспашку?
— Она очень любила это кресло. Его-то можно было переставить, но только не телевизор. Тут же везде окна, свет падает на экран, плохо видно, а еще мама говорит, что кинескоп от этого портится. Ну и… — Елена замолчала и беспомощно развела руками.
— Хорошо, допустим. Смотри дальше: что-нибудь в комнате изменилось? Пропали какие-то вещи или, наоборот, появились?
Елену била дрожь. Было видно, что она никак не может взять себя в руки и сосредоточиться. Впервые я видела ее в таком состоянии.
— Алена! — чуть повысил голос Павел. — Я все понимаю, но помоги же нам. Тебе глаз ничего не режет?
— Вязанье не на месте, — обрела наконец голос Елена. — Оно валяется на полу возле кресла. Мама, когда смотрит телевизор, всегда вяжет.
На мой взгляд, ничего чрезвычайного в положении вязанья не было, и мне показалось, что и Павел не счел это странным.
— Около кресла журнальный столик, — пояснила Елена, видя наше недоумение. — На нем корзинка для вязанья. Если мама ест, а не вяжет, вязанье лежит в корзинке. Она безумно педантична в мелочах, мы из-за этого иногда даже ссоримся.
— А просто так телевизор она никогда не смотрит? Прости за этот допрос, но я не помню привычек Татьяны Георгиевны.
— Нет. Либо ест, либо вяжет. А светлое время дня предпочитает проводить на участке. Копается там с утра до вечера, если, конечно, не проливной дождь.
— Вязанье валяется так, будто бы его уронили, — не выдержала я. — Вон даже клубки разлетелись в разные стороны.
Андрей строго глянул на меня, и я прикусила язык. Обещала же!
Елена обогнула кресло и подошла к телевизору.
— Странно. Он выключен не с пульта, а прямо кнопкой. Мама этого даже не умела. У нее с техникой отношения натянутые: показали, как с пультом управляться, больше она ничего и знать не хочет. И пульт всегда у нее под рукой, на журнальном столике… был.
Мы посмотрели на столик — ничего похожего на пульт не оказалось.
Андрей присел на корточки и стал осматривать пол. Минуту спустя он вытащил злополучный пульт из-под комодика, на котором стоял телевизор.
— Похоже, ее кто-то напугал, она вскочила на ноги, а все, что лежало у нее на коленях или было в руках, посыпалось на пол, — предположил он.
— Похоже, — согласился Павел. — Остался пустяк: узнать, кто или что ее напугало. Ладно, пойдем смотреть дальше.
— Занавески не задернуты, — тихо сказала Елена. — Значит, было светло. Мама терпеть не может черных окон и, как только темнеет, занавешивает их. А в буфете все цело и в абсолютном порядке — я посмотрела. Ни одной рюмки или чашки с места не сдвинуто.
Она прошла вдоль комнаты к старинному дивану с подушками по углам. Возле дивана стояла тумбочка, на ней — ваза с осенними цветами.
— Вот здесь что-то не так… Постойте. Дверца не закрыта: ее надо прижать плотнее, до щелчка, иначе она останется приоткрытой. Свои знают…
— А что там хранится? — поинтересовался Андрей.
— Лекарства.
Павел присел перед открытой тумбочкой, в которой, на мой взгляд, тоже был идеальный порядок. Но Елена так, по-видимому, не считала.
— Странно, — произнесла она, присаживаясь на корточки рядом с Павлом. Нет бутылки из-под какой- то импортной выпивки. Ее сохранили из-за хорошей пробки. Мама в ней водку держала — для компрессов там, для растираний. Чтобы была, одним словом. Красивая бутылочка, граммов на триста.
— Этикетка какая-нибудь была?
— Нет. Все и так знали, что там водка.
— Понятно. Пошли дальше.
Павел посмотрел на лестницу, которая была напротив входной двери и вела на второй этаж дачи. Лестницу эту, какую-то очень уютную, с дивными резными балясинками, мы все очень любили. Приезжая сюда раньше с Галкой — Господи, как же давно это было! — мы вечером рассаживались на ступеньках, как воробьи на проводах, и трепались допоздна.
— Что наверху? — спросил Павел.
— Моя комната, — ответила Елена. Мы поднялись на второй этаж. Комната, в которую вошли, называлась «верхняя веранда» из-за того, что на передней стене было два окна практически без простенка между ними, а на боковых стенках — еще по окну. Так что получался такой «фонарик» — крохотный, но очень уютный. Вдоль одной стены стоял маленький диванчик, обитый золотистой тканью, перед ним столик со скатертью из той же материи, а на столике — ваза с яркими георгинами, совершенно свежими. По стенкам — фотографии Елены, Максима, кого-то еще, мне лично незнакомого. Открытая дверь в спальню, где кровать была покрыта темно-розовым покрывалом без единой морщинки. Розовый тюль на окне, туалетный столик, вазочка с ноготками. Чистота фантастическая, у меня такой даже перед большими праздниками не бывает. Елена села на пороге и зарыдала:
— Это моя комната. Я раньше здесь очень часто бывала. Обязательно все выходные проводила, да и в будни после работы приезжала. Нам с мамой было здесь так хорошо! Я перестала ездить, когда за Санечку замуж вышла. Маме он не очень нравится, а Санечка это чувствует, он такой тонкий, эмоциональный, ему не хочется навязываться… А я не могу его одного в Москве оставлять, у него так много работы, он так устает, ненормированный день, вечные командировки. Санечка такой неприспособленный, что даже ужин разогреть не может, ему все подать надо… А мама просто ревнует меня к нему. Раньше мы все вместе были, а теперь Максим вырос, у него своя жизнь, и я с Санечкой… Она считает, что если она сама почти всю жизнь одна прожила, то и я так должна жить. А мы с Санечкой очень любим друг друга, просто он много работает, а мама считает, что он уделяет мне мало внимания и вообще сидит у меня на шее. Я все понимаю: ей одиноко и она ревнует. Но что я могу поделать, если Санечка вообще не хочет с ней жить…
Елена размазывала слезы по лицу, сотрясаясь от рыданий. Я села рядом с ней, обняла за плечи, вытащила платок, стала вытирать ей слезы, с тоской думая о том, что у Галки или даже у Милочки это все получилось бы куда лучше, я в общем-то эмоционально глуховатый человек и утешать умею плохо. Что выросло, то выросло…
— Алена, надо идти дальше, успокойся, — тихо сказал Павел.
Андрей молчал. Он, как и я, был не слишком склонен к сантиметрам. Елена взяла себя в руки, встала, открыла стенной шкаф.
— Здесь все как было. Все на месте.
— Тогда пошли вниз.
Мы снова спустились на веранду и вошли в старую часть дома. Первая комната там была как бы гостевая, и здесь же спал Максим, когда изредка навещал бабушку. Судя по всему, последний раз это было достаточно давно. В комнате стоял массивный письменный стол, на котором в коробочках из-под конфет сушились какие-то семена. Две кровати вдоль стен, два кресла, небольшая этажерка с типично дачным чтивом — старыми журналами, детективами, справочниками садовода и кулинарными книгами. Комната производила впечатление нежилой, хотя была так же безукоризненно прибрана, как и весь дом.
Вторая комната тете Тане служила спальней. Широкая кровать аккуратно застлана вязаным покрывалом ручной работы, на столике у окна — флакончик духов, несколько баночек с кремами, зеркало, щетка для волос, фарфоровая шкатулочка с ручкой на крышке в виде розочки. Елена открыла ее и показала Павлу:
