Он наполнил рюмки:
– Выпьем-ка лучше и не будем переходить на личности.
– Кстати, надо бы выяснить, где проживает этот таинственный ребенок, Стас Недоспас, кажется? – вспомнил Тарасов.
Он позвонил в больницу по находившемуся в автобусе радиотелефону.
Брови его удивленно полезли вверх.
– В этом доме он проживает вместе с матерью, – растерянно сообщил майор, – в квартире сто шесть.
– Вот так-то, – усмехнулся Саркисян. – Что ж, подождем развития событий, думаю, они не заставят себя ждать.
19
Тяжелое небо нависло над головой. Оно, казалось, цепляло верхушки деревьев. Оно давило, давило… Стас стоял посреди леса, недоумевая, как он сюда попал. Октябрьская ночь в лесу. Что может быть тоскливее и страшнее? По стволам деревьев время от времени пробегала дрожь, точно они судорожно пытались избегнуть своей нелегкой участи. Но деревья оставались деревьями, они жили в другом измерении, человеческие мерки были для них совершенно чужды. По-прежнему моросил дождь. Было очень холодно, и капли дождя поэтому казались теплыми. Они падали на непокрытую голову мальчика, бежали по лицу, и чудилось, что это теплая кровь деревьев стенает о погубленных душах былых времен.
Как понимал Стас, здесь должно было состояться погребение.
«Как я сюда попал?» – этот вопрос бился в голове мальчика, полузадохшейся птицей пытался выбраться из душной клетки черепной коробки.
Как бы то ни было, он стоял здесь, среди мокрых деревьев.
Вокруг ощущалось какое-то движение. Невидимое и почему-то безнадежное, точно умирающие рыбы шевелятся в высыхающем пруду.
Стас стоял среди хаоса, хотя был ли это хаос? В порывах ветра и струях дождя не пенилась ли та гармония, которой так жаждет человек, а обретя, не может осознать, что он получил. Между тем гостей все прибывало.
Гостей ли? Бывают ли на тризне гости? Мягкое прикосновение невидимого крыла, неуловимо мерцающий взгляд лесной девы, ледяной столб воздуха от пронесшегося призрака. И шорохи под ногами. Не змеи ли? Но какие змеи в октябре! Блуждающие огни плясали между деревьями. Разноцветные узоры, в которые они сплетались, представляли собой неведомые знаки древних рун, замерзшие цветы преисподней.
Царила абсолютная тьма. Однако мальчик видел все, как днем. В зеленом, колдовском свете он наблюдал, как прибывают к месту прощания существа неведомые и непонятные. О некоторых он до сих пор читал только в сказках, других же забыли и сказки.
Вот мерцающей голубой тенью проскользнула кикимора, и только ее ярко-алый, точно вымазанный кровью рот да мертвые рыбьи глаза можно было различить на постоянно меняющемся лице. Она посвистывала, по своему обыкновению. Но не тем зловеще-притягательным свистом, от которого одинокий путник бредет в топь, не разбирая дороги, а жалобно, как свистит чибис над своим раздавленным гнездом. А вот не то мохнатый куст, не то мешок, набитый звездным светом, – леший. Последний, должно быть, леший в этом вековечном лесу.
Странным переливающимся строем, как ходят в цирке медведи, пожаловали живые мертвецы. Бывшие когда-то людьми, они давным-давно забыли об этом. Встали жуткой толпой в сторонке, не то стесняясь своего вида, не то не желая мешать. Было еще много неведомых, без названия, но каждый считал своим долгом поклониться новому хозяину. Стас отвечал каждому. Голова у него шла кругом. Да и сам разум его пребывал в состоянии, доселе ему незнакомом. Властное сознание старика Асмодея прочно завладело им. Для него все происходящее было привычным, однако, может быть, и не такое сильное сознание мальчика не подчинялось могучему интеллекту старика. Приобретенное знание не мешало удивляться, страшиться, впитывать неведомое. Два сознания существовали в одном разуме параллельно.
Приглушенный шум пошел по лесу. Не то стонали на ветру деревья, не то рыдали незримые существа. Показались женщины, несущие на своих плечах гроб-колоду с телом Асмодея. Их было не три, как предполагал Стас, а гораздо больше. Шестеро несли гроб, и целая вереница в белых рубахах шла сзади, то и дело меняясь.
Сколько их – десять, двадцать или больше, невозможно было сосчитать. Среди них, заметил Стас, были и древние старухи, и женщины средних лет, и совсем молодые девушки. Но лица казались у всех одинаковыми, лица, полные глубокой скорби и черного знания.
Стас стоял перед большой поленницей дров, сложенной в виде прямоугольника. На нее и водрузили гроб. Женщины скинули свои рубашки и голые стояли кругом гроба, потупив головы.
«Неужели им не холодно?» – подумал Стас, но тут же в сознании произнес чей-то тяжелый голос: «Им не может быть холодно».
Дождь на минуту прекратился, и тут же с неба повалили крупные хлопья снега, первого в этом году. Снегопад был необычно сильным, и скоро все кругом стало белым-бело. Шорохи внезапно прекратились. Настала абсолютная тишина. Не слышно было даже воя ветра. В руках Стаса оказался пылающий факел.
– Поджигай, – шепнул сзади чей-то голос. Мальчик нерешительно приблизился к поленнице и ткнул в нее факелом.
«Как же, загорится, – пронеслось в голове, – ведь сыро…»
Но поленница вспыхнула, будто облитая бензином. Огонь тут же охватил гроб. Женщины упали на колени, раздалось заунывное пение, наподобие того, какое уже слышал Стас. Нечисть прощалась со своим повелителем. Древние слова, словно гвозди, впивались в мозг мальчика. Он молча смотрел на огонь.
Внезапно тело колдуна поднялось и село в гробу. Раздался страшный вой и крик, мальчику не было страшно, но все равно по его коже пробежал мороз. Пламя погребального костра бушевало со страшной яростью. Точно чья-то незримая рука раздувала гигантские мехи. В тишине, нарушаемой треском и воем пламени, раздался звук погребального колокола. Не было ничего печальнее этого заунывного надтреснутого звука. Колокол пробил тринадцать раз. Костер между тем стал потухать. И гроб, и само тело покоящегося в нем превратились в уголья. Они ярко тлели на почерневшем снегу, освещая смуглым светом голые тела ведьм, пергаментную кожу мертвецов, невероятные личины лесной и болотной нечисти.
Церемония закончилась. Каждая из женщин подходила к Стасу и, припадая на одно колено, целовала ему правую ногу. Он старался не смотреть на голые тела, но все равно не мог оторвать от них взгляда.
Скоро все было кончено. Костер потух, все исчезли, и только унылый вой ветра носился над пепелищем.
Спустя примерно час после окончания зловещей церемонии житель дома номер 13 по проспекту Химиков, некто Наливайко, чья квартира находилась на пятом этаже в одном из последних подъездов дома, был разбужен собственной собакой. Овчарка поскуливала и тыкалась носом в подушку. Наливайко хотел повернуться на другой бок и снова уснуть, но собака настаивала. Наливайко понял, что придется вести ее на улицу. Чертыхаясь и проклиная все на свете, и в частности ни в чем не повинное животное, он встал и глянул на часы. Было начало первого. Идти на улицу страшно не хотелось, и он посмотрел на собаку в надежде, что она передумала. Но животное вовсе не передумало, всем своим видом и поведением оно выказывало стремление к прогулке. Увидев, что хозяин встал, овчарка радостно завиляла хвостом и стала подпрыгивать на месте. Наливайко сумрачно натянул одежду и выглянул в окно. На дворе было белым-бело.
«Вот и снег выпал», – равнодушно констатировал владелец собаки. Однако настроение его слегка улучшилось. Разве не приятно пройтись по первому снегу, когда ботинки оставляют отпечатки на идеально белой поверхности. Всегда в такие минуты вспоминаешь детство, и душу охватывает легкая грусть.
«…Ах, где снега минувших лет?» – сказал поэт. Но это, конечно, лирика.
Наливайко оделся и вышел вместе с собакой из квартиры. Лифт не работал, и он спустился по лестнице во двор.
Было очень тихо. Ветер, который с вечера бушевал на улице, прекратился. С неба падали крупные пушистые хлопья. Отойдя на некоторое расстояние, Наливайко глянул на темную громаду дома. Светилось
