Ага! Пляж.
Первые двое тоже погибли неподалеку от моря… Правда, Черного. А здесь Балтика. Интересно проследить географию происшествий. Он внимательно просмотрел список. Представлены почти все регионы страны. Даже Средняя Азия. Вот, под номером 18 – Рустамова Сония, найдена на окраине Ташкента, характер ранений совпадает с ранами, нанесенными остальным жертвам. Еще какие регионы? Урал, Москва, Поволжье… Три человека в Прибалтике. А с морем сколько связано? Осипов начал считать. Получается, что девять человек. Треть списка! Черное, Балтийское… Два похожих по почерку убийства на Азовском. Тоже неподалеку от городов. И что характерно, на пляже. Возле Саратова, на берегу Волги. Убиты муж и жена – туристы.
Вот еще одно. Жертва под номером 24. Некая Поволокина, 32 года. Погибла совсем недавно, в октябре прошлого, 1970 года. Тоже на пляже. Характер ран… Совпадает до мелочей. Почему именно на пляже? Подобное преступление предполагает полную безлюдность местности. Чего их несло в такие места? Может быть, свидания? Середина октября. Не совсем подходящее время для увеселений на пляже. Впрочем, Крым. Скорее всего погода стояла хорошая. 32 года. Относительно молодая… Наверное, из отдыхающих. Вырвалась на волю… Зверюшка вырвалась из клетки… А тут волк… Итак, девять человек погибли возле моря, а если считать двух на берегу Волги, то одиннадцать. Совпадение? Очень может быть? А если нет? Что это должно значить? Элементарно, Ватсон! То, что убийца – моряк. Плавает по морям, как там в песне поется? «По морям, по волнам. Нынче здесь, завтра там». Однако неужели он, Осипов, самый умный? Неужели никто другой не обратил внимания на столь очевидное совпадение? А может, и не обратил. Ведь список был составлен только что. И общее для всех жертв лишь одно: обстоятельства смерти. Надо думать, что за три года, а именно такой срок охватывает список, нераскрытых убийств по Союзу гораздо больше. Осипов закурил и задумчиво выпустил пару голубоватых колец.
С другой стороны, в списке двадцать восемь человек, остальные семнадцать никакого отношения к морю, даже к воде, не имеют. Разве что Рустамова найдена неподалеку от арыка. Может, все-таки случайность? Как бы проверить? А ведь несложно! Через неделю он отправляется в Крым, и именно туда, где осенью прошлого года убили Поволокину. Можно будет на месте узнать, что и как. К тому же с ним едет Безменов. Ему и карты в руки. Правда, захочет ли в отпуске снова возвращаться к надоевшей работе? Ничего, попробую уговорить.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Впервые превращение Сережи Пантелеева в оборотня случилось в мае 1941 года, когда мальчику только-только исполнилось тринадцать лет. Именно в этом пионерском возрасте произошел тот странный и недоступный пониманию перелом, который случается в нашем обществе довольно часто. Только перерождение большинства граждан происходит менее незаметно, во всяком случае, для них самих. Но все по порядку.
С того ясного декабрьского дня, когда с голубого неба упал серебристый самолет и в мгновение ока сломал их жизни, прошло полтора года. Первую неделю все происходящее с ним Сережа воспринимал словно ускоренное кино. Калейдоскоп лиц, событий кружился перед глазами, не давая сосредоточиться, понять, что же происходит…
Яркие, но несвязные картины до сих пор стояли перед глазами мальчика.
Белейший снег и скрюченная фигура отца, лежащего лицом вниз… Возле головы, словно кустик клюквы, небольшое красное пятно.
Словно замерзший дом… прыгающая по снегу лайка… Она то подбегает к мертвому хозяину, то бросается к строениям. Наконец, звучит одиночный выстрел, и Зана застывает рядом с отцом, уткнувшись в него мордой.
Потом их заталкивают в самолет. Деревянные скамьи вдоль металлических бортов… Он сидит, зажатый меж двумя колючими шинелями. От солдат пахнет табаком и сапожной ваксой.
Вопль матери: «Изверги!!!» – внезапно захлебнулся, словно ей зажали рот.
Рев моторов… Кажется, они летят. Незнакомое ощущение, словно проваливаешься в бездонную яму. Короткий матерок сидящего слева солдата. Полузабытье. Удар. Самолет на земле.
Их куда-то везут. Серое здание, серые стены, серые лица… Мать пытается обнять его и сестру. Ее грубо отрывают, уводят. Снова серые стены. Хмурые люди задают какие-то вопросы. Он бессмысленно кивает, таращит глаза… «Одичали, – слышит он презрительное. – Дикари». Еще вопросы… Громадная полутемная комната, жестяная миска с пшенкой, кружка холодного чая. Рядом какие-то неясные тени.
Утро. Железнодорожный вагон. На жесткой полке он, рядом сестра, красноармеец с винтовкой, какая-то женщина. Стучат колеса… Солдат и женщина курят. Полусон, полуявь…
«Приехали, – хмуро говорит женщина, – на выход».
Заплеванный перрон. Безучастные лица, разглядывающие их словно насекомых… Ряды коек, заправленные одинаковыми серыми одеялами. «Детдом», – слышит он рядом полузнакомое слово. «Детдом – это приют», – разъясняет сестра. Вот он, страшный приют, которым часто пугал отец. Сбылись его предсказания.
Детдом стоял в чахлом леске на окраине довольно большого рабочего поселка. Говорили, что Свердловск находится совсем недалеко, но Сережа не особенно интересовался топографией. После лесного безлюдья его окружало множество лиц, а это было значительно интереснее. Большинство детей, так же как и они с сестрой, оказались здесь внезапно и, несмотря на продолжительное пребывание, до сих пор не могли прийти в себя. Часто по ночам он слышал приглушенные всхлипывания, да и днем не раз видел слезы на глазах. Однако плакать запрещалось. За это могли лишить обеда или посадить в карцер. Дисциплина была жесткая.
Лица вокруг постоянно менялись: кто-то прибывал, кого-то, наоборот, увозили неизвестно куда. Однако его с сестрой почему-то не трогали.
Ни тоски, ни хотя бы грусти по исчезнувшим родителям Сережа не испытывал. Он и сам не мог объяснить себе причину такого равнодушия. Словно не отец погиб там в лесу, а мать пропала неведомо куда. Состояние его скорей можно было назвать равнодушным любопытством. Слезы товарищей по несчастью оставались ему непонятными. Конечно, он знал, что подавляющее большинство, как и он, лишилось родителей, но это ли причина для слез? И что из того? Ведь сами-то живы-здоровы и не испытывают физических страданий. Слезы у Сережи вызывала только очень сильная боль. Как-то раз он обварил на кухне руку, перетаскивая бак с кипятком, вот тогда действительно было больно. Впрочем, Сережа очень быстро научился сдерживаться и плакал первый и последний раз.
Гораздо больше мальчик скучал по лесу. При каждом удобном случае он убегал к высокому деревянному забору, за которым начинались заросли, и сквозь пролом незаметно углублялся в пыльный кустарник. Конечно, чахлые посадки совсем не то, но и такой лес был лучше, чем ничего. Один раз отсутствие мальчика заметили, и его наказали, но все равно он продолжал при первом удобном случае незаметно отлучаться в заросли. Он устраивался под корявой ольхой и лежал, смотря в небо, или утыкался носом в траву и жадно вдыхал запахи. Конечно, такое можно проделать только летом.
Жизнь в детдоме оказалась не то чтобы тяжелой, но уж больно скучной. Несчастье, свалившееся на плечи детей, превратило большинство из них в маленьких старичков. Играли редко, да и то по команде воспитателей. Особой дружбы друг с другом не водили. Работали и учились. Детдом был очень похож на тюрьму. И как в тюрьме, здесь заправляли самые наглые и беспощадные. Тактика у них была самая примитивная. Зажать в угол, надавать, как они выражались, «шезделей», а потом заставить себе прислуживать – выполнять различные, подчас унизительные, приказания. Очень часто они перекладывали на плечи слабых часть неприятной работы, например пилку дров.
Компанию блатных, как они себя называли, возглавлял Васька Зайцев по кличке Косой – здоровенный детина, которому на вид можно было дать лет шестнадцать. Его напарник – Генка Сморчок, наоборот, был худ, вертляв и бледен. Временами бледность сменялась нездоровым румянцем, глаза начинали странно блестеть. Был еще и третий – Соболь. Ни имени, ни фамилии у него, похоже, не имелось. Соболь и Соболь. Даже воспитатели звали его так. Хотя, возможно, это была его настоящая фамилия. Соболь редко сам осуществлял экзекуции, но чувствовалось, что руководит действиями блатных именно он. Это был высокий, рыжеватый, круглолицый парень, спокойный, даже несколько расслабленный в своих движениях, цедивший слова и почти не поднимавший длинных пушистых ресниц. Похоже, он знал значительно лучшие времена,
