Не испытывая любопытства, он ругал себя за то, что согласился выполнить непонятный каприз торговой дамочки. Впрочем, какая разница, чем заниматься. До ночи далеко. Часам к восьми надо бы прийти домой и поужинать с Шурочкой. Шурочку, утешительницу скорбей, давно бы пора выпроводить. Зачем ей лишние огорчения? Но и это ему лень было сделать. Да и то, она не ребенок, знала, на что шла. «Равнодушие порождает жестокость», — признался себе Новохатов.
Сережа поинтересовался, зачем Новохатов понадобился «гадюке».
— Переспать со мной хочет, — холодно ответил Новохатов.
— Не вздумай! — предостерег Сережа, добрый человек. — Ты ей палец в рот положишь, руку откусит.
— Не положу, — сказал Новохатов.
Светлана Спиридоновна увидела Новохатова, когда он вышел из-за угла дома, высокий, чуть ссутулившийся, как от сильного ветра, и бабье в ней обмерло, насторожилось. «Мой, — подумала твердо. — Должен быть мой!»
— Ну что, Света, — сказал Новохатов, подойдя. — Куда прикажешь тебя вести?
— Куда хочешь.
— Я никуда не хочу.
— Тогда давай немного погуляем. Господи, такой сумасшедший сегодня был день. Мягкие кресла поступили, гэдээровские. Покупатели ошалели. То одно, то другое. Скандал за скандалом. А у нас, честно тебе скажу, такой народец работает, так и норовят схимичить.
— Очень интересно, — сказал Новохатов, зевнув. Они шли по безлюдной парковой аллее.
— У тебя что-то случилось, Гриша? — Светлана Спиридоновна спросила мягко, заботливо. — Что-нибудь на прежней службе, да?
— Жена от меня ушла, — сказал Новохатов. Он не должен был говорить этого ей, скверной, видимо, женщине, но ему было безразлично, кому это говорить. Эта фраза, навязшая у него в горле, как лейкопластырь, каждый раз, вытолкнутая, словно освобождала его на мгновение от боли, доставляла, услышанная самим, едкое удовлетворение. Он пользовался любым случаем ее произнести.
— Боже мой! — воскликнула Светлана Спиридоновна, повернулась к нему и взяла его руки в свои. — Я понимаю. Это ужасно. Ты, наверно, ее любил?
— Я и сейчас люблю, — сказал Новохатов. Женщина, стоящая перед ним, держащая его за руки, которые он не отнимал, светящаяся миловидным лицом, с участием заглядывающая ему в глаза, уже не казалась ему чудовищем.
Они пошли дальше, притихшие, задумчивые. Колкий, мелкий снежок падал с неба.
— Я тоже пережила такое, — сказала Светлана Спиридоновна. — И меня однажды покинул любимый человек. Да так подло. Он меня унизил. Я ему все отдавала, а он даже не предупредил. Я была молода и несмышлена. Это был такой удар — жить не хотелось. Столько лет прошло, и сейчас, как вспомню, на сердце холод. Вот эти снежинки на сердце. Я тебя так понимаю, Гриша!
— Спасибо! — Новохатов отдаленно устыдился своей откровенности.
— А я ведь сразу почувствовала что-то между нами родственное... Гриша, давай зайдем ко мне, я тут живу недалеко. Выпьем по чашечке кофе, поговорим. Иногда очень нужно выговориться. Это лучшее лекарство. Я старше, меня стесняться нечего. Пойдем? — В ее голосе звучало что-то мягкое, обволакивающее, похожее на тину. Новохатову даже почудилось, что говорит с ним не эта холеная женщина в шубке, а словно голос доносится откуда-то сбоку, из-за деревьев, и посылает его неведомый, таинственный друг.
— Вы разве одна живете?
— Одна. — Легкий, ненавязчивый всхлип. — А то с кем же? Давно одна, Гриша. Днем ничего, кручусь как белка в колесе, а вечерами бывает так пусто. Жуть! Включу телевизор, уткнусь в него, а что показывают — не понимаю. Плачу. Одиночество для женщины, тем более в моем возрасте, страшнее, чем для мужчины. Женщине обязательно нужно о ком-то заботиться, кому-то готовить еду, знать, что ее ждут, иначе она погибнет. Я не погибла — живу. Но это не жизнь, прозябание. Ты меня понимаешь?
Светлана Спиридоновна врала с упоением. Она любила врать. Были у нее и дети, двое, вылизанных, пристроенных, девочка в спецшколу, где в основном учились дети дипломатических работников, сын — в престижный институт, куда он ходил от случая к случаю, но на сессиях почему-то оказывался в числе самых успевающих; был у нее и муж, затурканый и затравленный виолончелист, пьющий потихоньку горькую, но незаменимый в постели, где он с охотой и безотказно выполнял любую прихоть своей царственной супруги, и была резервная однокомнатная квартирка, которую Светлана Спиридоновна снимала на паях с подругой именно для деловых и всякого рода других, требующих конспирации встреч. Она вполне могла снять квартиру и одна, но не хотела высвечиваться, и потому нашла компаньонку, подругу детства, отличавшуюся непомерной блудливостью и вместе с тем ровным, доброжелательным нравом и умением держать язык за зубами. Сняла квартиру подруга, а платила две трети Светлана Спиридоновна.
Не дождавшись ответа, она взяла Новохатова под руку и повела в нужном направлении, продолжая что-то ласковое и сокровенное ему нашептывать. Он брел за ней послушно, как бычок на веревочке. «Зачем-то я ей понадобился, — думал Новохатов, — скорее всего, в самом деле хочет затащить в постель. Ну и что? Так и буду жить, куда поманят — туда пойду. Из одной помойки в другую. Слышишь, что ты со мной сделала, Кира? А какие у меня были планы! Брось, да были ли? Чего ты, собственно, хотел добиться в жизни, Гриша? Чего жаждала твоя душа — страстно, неистово? И сама по себе, не по чужой подсказке. Да ничего особенно и не желала. Планы твои были всегда тебе навязаны, еще со школы навязаны, с детского сада. Но как же это могло случиться? Я ведь все же не пешка, человек мыслящий, сто раз мог повернуть колесо судьбы — и что же? Пальцем не шевельнул, довольствовался тем, что имел, — и вот все потерял. Да что было терять-то дорогого? Тоже ничего, кроме Киры. Да, кроме Киры! Но Кира оказалась женщиной умной, она почувствовала всю мою пустоту и никчемность и не смогла жить с пустотой. Это естественно, ее можно понять... Но ведь она убила меня, могла помочь, а вместо этого взяла и убила. Сейчас пока я молод, еще кому-то пригожусь, хотя бы этой директорше, хотя бы генеральской дочке Шурочке, спасительнице обреченных, но скоро от меня останется одно воспоминание. Кирьян скажет жене: «Был у меня закадычный друг — Гришка Новохатов, чудесный парень, остроумный и талантливый, но без царя в голове, был, да весь вышел». И опечалится ненадолго. А больше кто? Старики, когда узнают, что со мной стряслось, будут страдать. Но они не узнают. Я постараюсь сделать так, что они не узнают... Нету сил начать все заново. Надо бы, а нету сил. Ты выдохся, Новохатов. Ты выдохся очень рано, тебя сбили с ног одной подножкой, значит, и с самого начала тебе была грош цена. Значит, поделом...»
— Вот мой дом, — сказала Светлана Спиридоновна, оборачивая его, незрячего, лицом к пятиэтажному кирпичному особняку в глубине старомосковского дворика.
В однокомнатной квартире — ковры, цветной телевизор, стереомагнитофон «Старк», мягкий диван, покрытый бархатом, и бар, светящийся хрусталем. «Если будет противно — уйду», — утешил себя Новохатов, уже располагаясь на диване, уже берясь за консервную банку, на которой был вытатуирован клещеногий, пучеглазый краб.
Светлана Спиридоновна плавно скользила по комнате, переодетая в полупрозрачный халат, туго ее обтягивающий, сооружала на низеньком столике возле дивана кулинарный шик. Она улыбалась Новохатову, успевала сказать ему два-три сочувственных слова и уносилась на кухню. Была воплощением домашнего уюта и чистоты и вела себя так, будто они с Новохатовым, по крайней мере, старые друзья. И это выглядело естественным, потому что Светлана Спиридоновна не позволяла себе и намека на дешевую фамильярность. Она услужливо, гостеприимно ловила каждое движение Новохатова, предупреждала каждое его несуществующее желание, но и это выходило у нее не назойливо, а как-то само собой разумеющимся. Новохатов. сидел скучный и чуть настороженный. Светлана Спиридоновна его окончательно раскусила, и он не вызывал у нее уважения. Она таких встречала. Нытик. С виду богатырь, воин, а нутро слабенькое, расплывчатое, колеблющееся, как студень. Вечная жертва обстоятельств. Внутренне куражась, она почему-то вспомнила старосту своего курса Петечку Никонова, такого же вот писаного красавца. Была одна уморительная история. Светку Спиридоновну тогда застукали на каких-то, теперь и не вспомнишь, то ли полуамурных, то ли полуфинансовых (с черной кассой связанных) делишках. Ну, конечно, собрание. Разоблачение нечестивицы. Громы и молнии. Возмущение однокурсников. Вопрос об исключении из
