стремительному взору. Что-то в ней изменилось, она была не та, какая приехала в город, стала проще, веселее — и недосягаемее. Он глядел на нее с обожанием. Ничего не слышал и не видел вокруг. Умолкли голоса, терзавшие его душу, на свете остались он и она, бредущие по заснеженному тротуару. Он был счастлив и уязвим, как никогда доселе. Слова, которые он произносил в ответ на ее птичье щебетанье, звучали неразумно, двусмысленно. Но, слава богу, она в них не вдумывалась. Да и для него ее слова мало что значили. Только одно он запомнил, сказанное неожиданно грустно, точно на ухо, по секрету:
— Тимофей Олегович, миленький, знаете, что самое скверное для человека? Чувствовать себя для кого-то обузой и знать, что ничем не сможешь отплатить за добро. Я всегда боялась очутиться в таком положении. Это безнравственно и гадко. Фу, как гадко!
— Если ты имеешь в виду себя... — Кременцов засуетился. — Как ты ошибаешься! Ты удача, ты радость! Счастлив тот, кого ты почтила своим присутствием.
Она резко повернулась, вскинула руки, страшно, солнечно приблизилось ее лицо, и он, младенчески робея, ощутил ее теплые губы на своих губах.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Новохатов нашел себе занятие и заработок в собственном доме, в соседнем подъезде. Там жил вольный человек Витька Долматов, пятидесятилетний, сурового облика мужчина, в прошлом инженер, а ныне... впрочем, Новохатов так толком и не сумел определить, кто он ныне. Долматов никуда на службу не ходил, но где-то, видно, числился, в каком-то учреждении у него лежала трудовая книжка. Он работал по индивидуальным заказам. Раз в два-три месяца уезжал в длительные командировки, большей частью в среднеазиатские республики. Возвращался с авансом и с договорами. Но какие это были договора и что за авансы, он не рассказывал. По догадкам Новохатова, круг его деятельности был широк. Он макетировал и разрисовывал стенды для сельских Домов культуры, мастерил всяческие технические поделки для колхозных нужд, короче, занимался изготовлением того, что называется нестандартным ширпотребом. По отдельным его намекам можно было предположить, что он напал на золотую жилу. Во всяком случае, семья его, состоящая из жены, бурного темперамента черноокой хохлушки, и двух сыновей-младшеклассников, не испытывала материальных затруднений. Долматов не всегда был вольным человеком. Как и все, он сначала работал на производстве и, по рассказам жены, пользовался отличной репутацией. Потом, после неудачной первой женитьбы, сошел с круга и несколько лет пребывал в огорчительном состоянии алкогольной эйфории, осложненной его буйным, свободолюбивым нравом. Однажды супруга с помощью, по словам самого Витьки, подкупленных свидетелей ухитрилась отправить его на два года в места не столь отдаленные. Эта вынужденная отлучка из Москвы пошла Долматову на пользу, ибо на вольном воздухе, на простой и здоровой пище с ним произошел нравственный переворот. Он понял, что жить так, как он жил, невозможно, и выбор у него невелик: либо погибать дальше, а там уж до последнего предела оставалось рукой подать, либо выкарабкиваться. В семью он не вернулся, злодейку-супругу больше ни разу не видел и в суд, который их разводил, вместо себя послал адвоката. Не вернулся он и на прежнее место работы. На имущество и квартиру никаких притязаний он не предъявил, приютился на первое время у матери, жившей под Москвой в городе Болшево. Неизвестно, как бы сложились его дела дальше, но тут фортуна ему улыбнулась, он встретил Нину, полюбил ее, и она его полюбила, женился на ней и обосновался в двухкомнатной квартире, как раз в том доме, где впоследствии поселился Новохатов. Это было десять лет назад.
У Нины, второй любимой жены Долматова, была одна особенность: она не вполне привыкла к Москве. Выражалось это главным образом в ее подверженности разного рода видениям. Большей частью видения были безобидного свойства, вроде того, что она вдруг представляла себя живущей на хуторе на Украине и выбегала на улицу в халате встречать буренку; или приставала к мужу с тем, чтобы он не забыл к рождеству заколоть кабанчика. Или, сидя у телевизора, вдруг заливалась горючими слезами и уверяла, что только что видела на экране свою дорогую мамочку, которую сразу узнала по кремовой жакетке, та будто бы исполняла цыганский романс «Две гитары», а потом весь вечер доказывала мужу, как это все-таки горько и обидно, что мамочка не сообщила о своем выступлении по телевизору заранее. Ее мамочка, полуслепая пенсионерка, жила от них через две троллейбусных остановки и гостила у них чуть не каждый вечер. А то с запальчивостью бралась утверждать, что ей не сорок четыре года, как по паспорту, а двадцать восемь, и эта роковая ошибка вкралась в ее документы по вине бестолкового регистратора. Видения у нее бывали самые разные, к ним в семье привыкли и не обращали на них внимания, но иногда это ее невинное свойство приводило к скандалам. Так, однажды Нине втемяшилось в голову, что муж завел любовницу и шастает к ней по ночам, когда сама она спит безмятежным сном. Она и по имени любовницу называла, и адрес ее знала. Коварная женщина жила якобы в соседнем доме на втором этаже с окнами на хозблок. Нина долго терпела, но в один прекрасный вечер вылетела из кухни с неузнаваемым красным лицом, с растрепанными волосами и с диким воплем набросилась на мужа. Колотила его кулачками по чему попало, по голове, по спине, а он даже не уклонялся, только лицо ладонями прикрыл. Она волтузила его, пока не изнемогла, грозно повторяя: «Вот тебе за мою поруганную честь! Вот тебе за детей-сироток!» Когда она выдохлась и опустилась на пол, на ковер, безутешно рыдая, постепенно успокаиваясь, Виктор ей сказа к «Ты глубоко не права, Нина. И когда-нибудь пожалеешь о своем поступке».
Он много чего повидал в жизни, смотрел на мир созерцательным взором и не обижался на ерунду. А нападения супруги, далеко не единичные, расценивал как очевидные проявления любви и бывал ими даже польщен. Выйдя на волю, он вина в рот не брал, но с ним случались, по меньшей мере раз в полгода, приступы зловещей депрессии, когда он становился равнодушен ко всему происходящему и долгие часы и дни валялся на диване, отвернувшись к стене, свет погасив. Любопытно, что, как только Долматов впадал в депрессию, у его жены прекращались видения, она ухаживала за ним, как за маленьким, заставляла ужинать, чуть ли не впихивая куски ему в рот, и внимательно следила, чтобы дети его не беспокоили.
Новохатов был знаком с Долматовым давно, они иногда разговаривали, встречаясь случайно, о том о сем, а летом, бывало, перекидывались в шахматишки на дворе. Долматов был интересен тем, что имел на все собственное мнение, иногда удивительно несообразное, но всегда резко отличавшееся от общепринятого. Утром после рандеву с директрисой Новохатов вышел из дома поздно и как раз столкнулся нос к носу с Долматовым. Постояли, покурили.
— Долго спишь, браток, — сказал Долматов, щуря один глаз, который у него и без того был меньше другого. Это придавало ему вид наблюдателя. — Прогулял, что ли?
— Так я же, Витя, с работы ушел.
— Это бывает. А на что жить будешь?
— Так мне много не надо. Я же теперь один остался.
Долматов деликатно не проявил интереса. Новохатов сам открылся:
— Жена меня бросила. Уже скоро как месяц.
— То-то я Киру давно не вижу. Жаль. С понятием была баба, хотя и молодая.
Закурили по второй. Долматов пристально смотрел на крышу шестнадцатиэтажной блочной коробки, словно ожидал чьего-то там появления.
— А знаешь что, — сказал он после долгой паузы, — я тебя могу к своей фирме прикрепить. Мне помощник нужен.
— Я по командировкам не хочу ездить.
— Почему?
— Кира в любой момент может вернуться. Надо быть в то время дома.
— Это понятно. Но у меня всякая есть работа. Необязательно в командировки.
Новохатов, недолго раздумывая, согласился. Идти работать вторично в мебельный магазин ему не хотелось.
Они поднялись к Долматову. В квартире никого не было: пацаны в школе, жена на работе. Вся семья, судя по всему, ютилась в одной комнате, другая представляла из себя то ли домашнюю лабораторию, то ли компактную заводскую мастерскую. В ней негде было повернуться, она сплошь была загромождена всевозможным оборудованием, материалами и инструментом. Тут было все, начиная от миниатюрного
