— Нельзя, — упрямо повторяет Ундре. — Я Сем Ваня сейчас гипнотизирую, а на сытый желудок он гипнозу не поддаётся.
— Откуда в голове у тебя всякая ерунда? Какой гипноз? Ты что — шаманишь? — накрывая на стол, сердится мать.
— Не отвлекай. Подожди ещё немножко, — объяснил Ундре. — Я сейчас через окно Сем Ваню сигналы пускаю, чтобы к Аркашке он был справедлив и сам не попадал в смешные истории…
Ундре вспомнил случай. Это было прошлой осенью. Как списали катер, затосковал Сем Вань. Река рядом, да пешком по ней не пойдёшь… Стал он приглядываться в магазине к одному мотору. Это был тихоходный мотор, который устанавливался внутри лодки и заводился от ноги, как мотоцикл. Не зря прозвали его «Топчи нога».
— Не вывалится в воду, и из лодки не утащат, — оценил его Сем Вань. Он подолгу рассматривал «Топчи ногу» через упаковку, наконец, выпросил домой для изучения инструкции. А через неделю вдруг пришёл в магазин с бабкой Пелагеей, побритый и в кителе. Хоть китель был и не новый, но пуговицы все на месте, до блеска начищены. Чтобы обмана никакого не получилось, Ундре с Аркашкой присутствовали как свидетели. Сем Вань смачно плюнул на пальцы и начал отсчитывать свою «деньгу».
Теперь на рыбалку или по ягоды он ездил с бабкой «механизированно» — на большой деревянной лодке. К мотору бабке Пелагее запрещено было подходить, а Сем Вань к тому же ещё употреблял незнакомые слова: «карбюратор надо почистить», «кольца залегли», «сальник пропускает». Ничего похожего на сало или на кольца она, конечно, не видела и только пожимала плечами.
Однажды в сентябре, когда созрела брусника, Сем Вань с Пелагеей покатили на рассвете по протоке самые первые. Очень они спешили на пугор, боялись, как бы кто их не опередил. Богаты в пойме реки островки-пугоры ягодой и грибами, далеко с Оби на них видны могучие кедры-шептуны, широко и низко свисают с них пахучие разлапистые ветви с мягкими иглами, а до смолистых золотистых шишек рукой дотянуться можно. Спешили старики собрать всю бруснику на пугоре, специальные скребки-зубья сделали, узнали, что народу сегодня собирается туда немало, боялись опоздать.
Вода на реке спала, обнажились илистые берега, на которых копошились молодые табунки уток. И хоть мотор работал ровно, Сем Вань время от времени дотрагивался до цилиндра — не перегрет ли, и обтирал ветошью чуть где появившееся мазутное пятно.
«Ведь надо же, дожили — сами едем!»
Так с полного хода старики и врезались в отмель посреди протоки… Мотор продолжал работать, винт взбалтывал воду и отплёвывал её вместе с грязью. Сем Вань обругал сначала Пелагею — куда, дескать, глядела, а потом уж вылез из лодки. Стоя за бортом, он дёргал за уключину: и оп! и раз! Бабка Пелагея как могла помогала веслом. Упарившись, Сем Вань садился на борт перекурить и снова: и оп! и раз! Наконец он смекнул, прибавил газу и стал колом отводить нос лодки в глубину. Лодка чуть-чуть подалась вперёд. Ещё газу — и снова за кол. Лодка, подмывая песок, пошла, пошла и вдруг, сорвавшись в глубину, понеслась на противоположный берег.
— Газ! газ! сбрось! — закричал Сем Вань, размахивая колом. Теперь он, как кулик, стоял одиноко посреди протоки по колено в воде.
— Газ! — почти в отчаянии ревел дед.
«Вас, нас, таз», — пыталась разгадать слова бабка Пелагея, с испугом замечая, как быстро их разделяет водная гладь. Лодка врезалась в противоположный берег, а мотор продолжал работать.
— Господи, оказия-то какая, — шептала Пелагея, не зная, как подступиться к машине. Столкнуть лодку при работающем винте она не могла и теперь, приложив ладони к ушам, пыталась уловить распоряжения Сем Ваня.
— В баке! бензин! перекрой! — поступала команда.
«Бабе! вези! крой!» — долетало до бабкиных ушей. Она мотала головой, мол, не поняла. За такую бестолковщину дед в ответ грозил кулаком и снова кричал:
— Свечу! провод! сорви!
— Хочу, голод, вари! — шептала Пелагея и плакала от бессилия разобрать слова Сем Ваня.
Солнце разогнало уже утренние туманы и играло на реке бликами, как рыбьей чешуёй. Старики в надежде смотрели по сторонам, но на пугор никто не спешил. Пришлось бы бабке Пелагее ждать, когда мотор выработает весь бензин из бака, не окажись рядом Ундре с Аркашкой.
Ещё на рассвете Аркашка поднял Ундре порыбачить с удочкой. Мокрая осока на высоких кочках больно била их по лицу, сонные кулики шарахались из-под ног, когда они бежали к протоке за Кушеват. Аркашка разглядывал под водой каждую корягу — а вдруг это огромная щука! Нелегко справиться с рыбиной, когда из омута она заглотнёт блесну и хвостом, как винтом, начнёт молотить воду.
Кулики радостно оглашали окрестности утренней новостью. Один кричал: «Пол-дыры, пол-дыр-ы!», другой отвечал: «Кур-рлы, кур-р-лы!», что по-хантыйски означает «хромой, хромой». Потом Ундре с Аркашкой услышали, что кто-то ещё передразнивает друг друга. Когда они выбежали на мысок, обросший тальником, то от удивления ничего не могли понять, увидев бабку Пелагею в лодке, а Сем Ваня…
Ноги уже не держали Сем Ваня, и он то садился на шест, как делают это малыши, когда играют в лихих конников, то вставал на четвереньки. Пелагея, заметив подошедших к ней Аркашку с Ундре, залилась слезами. Пока Ундре растерянно моргал глазами, Аркашка прыгнул в лодку и заглушил мотор, он разбирался в нём не хуже старого моториста.
— Сатана, бесово отродье! — ругала мотор бабка Пелагея.
Сем Вань был снят с подводных «рифов». Охая и ахая, он свалился кулём в лодку, Аркашка помог ему снять сапоги и ехидно сказал:
— Главное — мотор. Пугор-то, наверное, голый, ни одной ягодки не осталось. Просил же немного подождать… Сегодня вся школа на пугор собирается за брусникой. Вот это да!
— Нужна мне твоя школа, — простонал Сем Вань и, отстранив от руля внука, повернул лодку обратно в Кушеват. — Не осталось во мне никаких силушек, — горестно вздохнул он.
До самого посёлка старик ворчливо обвинял технически не подкованную бабку Пелагею.
ПРО АРКАШКУ
— Аньки, аньки! Мама, мама! — зовёт Ундре. — Смотри, минурэй нацепил на рога солнце.
Стекло вспыхивает иглистыми огоньками, струится через окно золотисто-матовый поток, ласкает широкие крашеные половицы. Солнце борется с морозом, это первый февральский день, когда оно выкатилось из-за горизонта после зимней спячки. Только гордый олень минурэй может поднять солнце, так все считают. Мать бросает шитьё и тоже спешит к окну. Вместе с сыном они мысленно в тундре, там ничего не мешает смотреть на солнце целыми днями. Но первым его встречает минурэй. Недоступный, замрёт он на вершине холма, даже не верится — живой ли. Поднимается холодное солнце, и кажется, будто минурэй нацепил его на рога, как начищенный медный таз.
Минурэй — олень, которого ни разу в жизни не запрягают, петля тынзяна-аркана ни разу не захлёстывается на его шее, минурэй — гордость всего стада. Только в трудные минуты он приходит к оленеводам на помощь.
— Хо-о! Хо-о! Эк, эк! — гортанно созывает пастух оленей.
Пора сменить пастбище, перейти на новые места, где много корма. Олени копытами выбили толстые пласты снега, по самую грудь зарылись в воронки. Быки-олени делают и запасные лунки для оленят, терпеливо дожидаются, когда телята выщипают у них из-под ног ягель. Много сил надо оленю, чтобы разбить плотный слоистый снег, оленёнку это не под силу. А тут пастух зовёт сменить пастбище! Снова пробиваться через сугробы, обрывы, горные речки.
— Хо-о! Хо-о! Эк, эк!
Настораживается стадо, но не решаются олени войти в снега. И тогда на зов пастуха первым откликается минурэй. Поднял голову от разрытой ямы, посмотрел лиловыми глазами с вершины холма, пружинисто сбежал вниз. Неподвижны закинутые за спину красивые рога, как будто это не рога, а тонкий
