сам сразу согреешься.
А раньше Ундре совсем был глупый. Ещё до школы отец научил его ставить петли на куропаток. Пятилетний Ундре на лыжах плохо передвигался, поэтому и петли стояли совсем близко к чуму. Простоят ночь, смотришь — щука или налим попадётся. Откуда взялись? А отец шутил, будто рыба по земле ходит. Ундре этому верил, с радостью вытаскивал из петли рыбину, просил скорее сварить её. Дяди вернутся из стад, похвалят Ундре за уху.
Однажды отец принёс с мороза сеть и положил в корыто оттаять. До того Ундре сеть показалась праздничной и сладкой! Ячея сосульками топорщилась во все стороны и блестела, как слюда на новогодней ёлке. Как было не лизнуть такую сосульку! И никто не заметит! Отец стоял в обледеневшей малице и похож был на космонавта. Малица скрипела, и лёд лопался на изгибах. Суетилась около печи мать. Ундре больше из любопытства лизнул мороженую сеть — и язык прилип. Что тут началось! Все растерялись, глядя на кричащего Ундре. Самой догадливой оказалась мать. Она схватила ковш с водой и плеснула на сеть, потом этим же ковшом треснула по голове отца — почему он сеть не прикрыл рогожей. Язык отлип, но казался деревянным. Ундре тогда досыта наплакался: и от боли, и от того, что он поймал в куропачью петлю большую щуку, а теперь без него едят уху, и потому, что все едят уху, а у него язык чужой… Как давно это было.
Хорошо, если бы сегодня приехал отец, которого отправили с поисковым звеном далеко от дома. Может, спросить аньки? Но Ундре не решается этого сделать, он вслушивается в напевные слова матери.
— Тёплые будут пимы-кисы у Ундре, кисы из белых оленьих лап. Закроют они всю ногу — негде снегу пролезть. Лёгкие будут кисы у Ундре, с красивым узором, с красными тесёмками, — так шьёт и приговаривает мать.
Лоскуток к лоскутку, белый с чёрным — и на кисах появляются оленьи рожки, на вид все одинаковые. Очень умелые руки у матери, быстрым горностаем то здесь, то там поблёскивает напёрсток. Слышно, как прокалывает она шкуру иглой, как шуршит жила. Даже в морозный день матери некогда отдохнуть. Ундре с рождения не помнит, когда она ложится спать и когда встаёт. В тундре целыми сутками топила в чуме печь. Потом, когда Ундре пошёл в школу, переехали в посёлок Кушеват. Отец стал только рыбалкой заниматься, а мать работает на звероферме.
Каждый день она проходит от одной клетки к другой, где живут зверьки, раздаёт корм голубым песцам. Этот очень злым стал, грызёт проволоку — ему еды чуть-чуть побольше надо. Другой разленился, даже отвернулся — ну что ж, подожди. Зверёк не должен быть жирным, а то шкурка у него будет не такая пушистая. Каждому песцу заглянет в глаза. Один грустит — его развеселить надо, иначе от тоски по свободе он может погибнуть, другого — показать ветеринарному врачу. Домой приходит мать, помогает, как и другие женщины, шить для геологов тёплую одежду из оленьего меха. Такая трудная и радостная работа у матери.
Ундре прислонился лбом к оконной раме, задумался. Сейчас он во всём разбирается. Ему поручают даже в конторе расписываться вместо дедушки Валякси. Дедушка не расписывается буквами, а ставит тангу. Даже не ставит, а рисует её. Она походит на кораль-изгородь, куда загоняют оленей, с боковыми чёрточками и крестиками. Рисует старательно, даже пот на лбу выступает, долго думает над каждой чёрточкой. А куда проще расписаться.
Перед тем как нарисовать тангу, Валякси причешется, острым ножом лицо побреет, вытащит из старого деревянного сундука костюм.
— Аньки, — спрашивает Ундре, — почему дедушка ставит тангу, ведь он же знает печатные буквы?
— Разве несколько букв могут рассказать о человеке? — отвечает мать. — Вот дедушка и рисует тангу, с левой стороны чёрточки — это чтобы нас с тобой не забыть пометить, с правой стороны дедушка про твоих дядей рассказывает, кто из них женат, сколько у них детей.
— Зачем ему так делать? — не понимает Ундре. — Все люди расписываются, а он рисует. Кроме него, никто этот рисунок не разберёт.
— Дедушка — старый человек, танга для него — прожитая жизнь, ему понятна. Смотри сюда, Ундре, — показывает мать на кисы. — Белые кисы для тебя шью, чтобы ты был счастливым. А вот рожки, разве они все одинаковые? Один по краям красным и голубым шёлком обшит — это год, когда ты родился. Эти рожки одним цветом, когда мы жили с тобой в тундре, а эти другим — как в школу ты поступил учиться. Сосчитай все рожки — столько тебе годов. Как бы я об этом рассказала буквами?
— Так и ты, аньки, тангу вышиваешь? — удивился Ундре.
— Не знаю, — улыбнулась мать.
Ундре опять задумался. До чего же непонятна жизнь взрослых, их поступки. По правде сказать, Ундре один раз за дедушку в конторе расписался. Не захотел дедушка рисовать тангу. Сказал, если оленей не будет, кому понадобится его танга. Это было в тот год, когда месяц двумя рогами отвернулся от дедушки. Так он сам сказал, а на самом деле весной и летом в тундре ночи светлые и месяца не видно.
Это было, когда уже почти растаял снег, и вдруг ударили морозы, и Ундре только-только приехал к дедушке в тундру на летние каникулы. Гололёд — голодное время для оленей. Сколько ни бьют копытами, не могут олени достать корм, мешает лёд. Дедушка Валякси не спал сутками. На весеннем ветру лицо его стало совсем чёрным. Он метался по тундре, чтобы найти для оленей хорошие пастбища. А тут начался отёл. Оленята рождались слабенькими, дрожали на длинных ножках и тыкались влажными мордочками, отыскивая у важенки-матери вымя. Дедушка Валякси не спал сутками, но был пружинистым и лёгким, как тундровая лайка.
С трудом собрал он разбежавшееся стадо и двинул оленей к южным склонам холмов, где быстрей таял снег. Но за стадом не поспевали оленята. Слабенькие, они беспомощно смотрели вслед круглыми, доверчивыми глазами. Тут и Ундре приходилось недосыпать, все пастухи были заняты работой круглые сутки. Он собирал в кучу оленят, ночевал с ними, ждал, когда на следующий день дедушка приведёт забывшую про свои обязанности важенку-мать. Телят отгоняли вслед за стадом и снова оставляли с ними Ундре. За день так укачает на нартах, что трудно разобраться, то ли солнце над головой, то ли Ундре плывёт над ним.
А с затяжными дождями разопрела тундра, зачавкали болотины, поднялись полчища комаров — не продохнуть. И даже взрослый олень ослаб в ногах. Оленеводы тревожно шептали: «Копытка». Без врачей с этой болезнью справиться трудно. Дедушка растерялся, всё чаще стал ходить к своему идолу. Это была деревяшка чуть-чуть выше Ундре, с косыми глазами и широко разинутым ртом. «Разве честно так поступать, — спрашивал дедушка идола, — разве я не работал, разве я только для себя хочу хорошо сделать? Скажи, кому я плохо сделал?» Деревяшка молчала, ждала, когда дедушка намажет ей губы рыбьим жиром или оленьей кровью.
Дедушка Валякси вздрогнул, когда неожиданно рядом уркнул вездеход. Чтобы его никто не застал за разговором с идолом, он поспешно отогнал упряжку за холм, где тлел дымокур.
Вездеход круто затормозил, лязгнул гусеницами.
— Здравствуйте! — сказал Фёдор. Он был в брезентовой куртке и болотных сапогах.
Дедушка хмурился и сопел, как будто не видел геолога. Фёдор удивлённо посмотрел на Ундре. «Что с дедушкой?» — спросил он и вытащил карту из планшета. Валякси попыхивал трубкой и от нечего делать строгал ножом хорей. Без хорея олень не знает, что надо бежать вперёд. Геолог кашлянул в кулак и уткнулся в карту. Ундре было неудобно за дедушку, ведь дедушка знал Фёдора и всегда встречал его гостеприимно. Правда, при самой первой встрече дедушка Валякси к новым жителям тундры отнёсся настороженно. Ундре, тогда ещё совсем маленький, ехал с дедушкой зимой по тундре. Вдруг небо и земля затряслись от гула. Подминая под себя сугробы и карликовые берёзки, карабкались на взгорье странные машины. Дедушка Валякси не мог понять, что это за длинные чудовища. Первые железными ручищами расшвыривали сугробы. За ними, трясясь и горбатясь, почти двухэтажные тракторы тащили огромные металлические ножи, и дорога становилась широкой и гладкой. Урчали машины на колёсах, выглядывали из окон домиков-балков люди, машины с трубами изгибались до самого горизонта. «Какой странный аргиш- караван, — придерживая испуганных оленей за вожжу, удивлённо бормотал дедушка Валякси. — Никогда такого тундра не видела. Хорошо или плохо люди делают? По каким законам они будут здесь жить?»
