двуединство: в оружие и воина, которому этим оружием воспользоваться еще предстоит.
– Боишься?
– Нет.
И вправду не боюсь. Знаю, что не одна. Что нашла в этой бездне свое отражение, слившись с которым я становлюсь сильной, очень сильной – не обыграть.
Она уже ведет меня по узкому, стремительно взбирающемуся ввысь колодцу, винтовому вращению, затягивающему и засасывающему столь стремительно, что, кажется, хода назад нет. И чувствую, как с каждым шагом в меня вливается дикая сила отчаянного сражения. Сражения, обреченного на успех.
– Готова? – одними губами спрашивает она.
Еще не знаю, к чему должна быть готова, но так же, одними губами, отвечаю:
– Да.
Теперь в этой новой силе, как в защитной броне, я готова ко всему. И непобедима. Мое отчаяние, умноженное на мою ненависть и любовь, способно пробивать пространства и времена.
Куда мы идем? Кого победить? Кого убивать?
– Ее!
– Нет! Невозможно, нельзя…
– Иначе нельзя… Она – зло. Зло. Зло. Ведьма!
– Ведьма!
Шепчет мое белокурое отражение. Мое второе (вернее то, что я всю жизнь считала моим первым) «я» – темноволосое, с коротко стриженной по моде челочкой в противовес сыплющимся белым локонам моего отражения, мое узнаваемое в зеркале «я», свившись, переплетясь руками , ногами сливается со вторым «я» в едином беспощадном желании не дать шанса той, что не дала шанса нам.
Мы должны слиться на той грани, которую от помешательства почти не отделить. Иначе как могут слиться воедино погибшая и живая, отлюбившая и любящая, ушедшая и обреченная жить.
Мы должны сойтись на том недоступном человеческому сознанию перекрестке миров – явленных в иной реальности или в ином воплощении бездн человеческого подсознания. Сойтись, чтобы избавить мир от зла, воплощенного в той, которую мы ненавидим ненавистью, в обыденности невозможной, немыслимой.
Такая ненависть может быть лишь там, где есть равная ей любовь. Такая любовь сможет выжить лишь там, где ей дано победить равную ей ненависть.
Мое белокурое воплощение одолеть ту ненависть не смогло. И проиграло свою любовь. И теперь откуда-то из небытия, из иного неземного воплощения пришло на выручку мне, чтобы усилить, поддержать, добить, доиграть, отомстить!
Где мы в этот миг?
За гранью здравого смысла?
За гранью понятого и осознанного?
За гранью того, что человеческий разум сегодня, сейчас, в этот миг, в этот век способен с научной буквальностью объяснить и понять?
За гранью добра и зла, где зло и добро, сняв маски, сплетаются, путаются, сводят своими личинами с ума, сбивают с толку, выдавая первое за второе, а второе и вовсе ни за что?
Здесь, в этой иной реальности мы, две любящие и недолюбившие души, становимся одним раздвоившимся целым, нацеленным на одну угробившую наши жизни тьму.
Мы уничтожаем тьму.
Убиваем то зло, что не дает жизни жить.
Убиваем зло, так отчаянно долго притворявшееся добром.
Убиваем зло, проросшее в ней.
Убиваем ненависть, которую она сумела поселить в нас.
Убиваем безнадежность и отчаяние, которые она сумела поселить в Нем.
Убиваем зло! Зло. Зло…
Внешне на два исчадия ада больше похожи мы – темная и светлая бестии, снизошедшие откуда-то – из бездны? с небес? – чтобы рассчитаться за все, что уже случилось, и за все, что случится потом.
Свившись в едином объятии двух обнаженных женских фигур – в котором если и есть любовь, то это любовь, живущая внутри каждого из нас, – обнявшись, мы взлетаем ввысь, чтобы оттуда кошкой, пантерой, молнией упасть на свою жертву.
И вонзить свои когти в ее ухоженное горло.
И услышать хруст позвонков.
И обрушить ей на горло острые лезвия страха. И еще острые лезвия старых маминых фигурных коньков, в которых я в детстве каталась на Чистых прудах. Из каких глубин подсознания вдруг вынырнули эти старые конечки?! Откуда в той необъяснимой реальности они взялись на наших босых ступнях?! Но взялись. И стали орудием, которым можно перебить шею беспощадного зла.
И услыхать хруст позвонков.
И добить. Добить! Добить!!! Вцепившись в ненавистную глотку руками, свернуть ее набок и увидеть, как вываливается язык, как выпадают из глазниц глаза и как навсегда – навсегда- навсегда исходит из этого – не тела, а животного воплощения зла – его сила.
И мне, воспитанной в пуританском духе, ни на мгновение не стыдно, что мы обе обнажены. Что две женщины сливаются в отнюдь не спокойных прикосновениях к себе и друг к другу, чтобы, забрав у этих прикосновений энергию отчаянья, обрушить ее на голову той, что не дала нам жить и любить…
Любить… Любить. Любить! Убить! Убить! Убить. Растоптать. И слышать хруст… хруст… хруст… И знать, что ее больше нет… нет… нет…
И глянуть в зеркало. И в этой возбужденной, разгоряченной неравной битвой, испачкавшейся чужой кровью и своей ненавистью безжалостной красивой – не девчонке, а женщине, узнать себя…
И только после этого остывать, остывать… остывать… теряя свое второе белокурое «я», ту часть себя, что пришла мне на помощь из небытия.
И медленно, осторожно входить обратно в свое тело, под шум летнего ливня задремавшее на узкой кровати, торопясь доспросить непонятое.
– Я убила ее?
Тишина…»
27. Эпилог – Тогда. Выселение душ
(Ирина. Июнь 1929 года. Москва)
У проржавевших железных ворот возле теперь уже не моего дома в Звонарском переулке стоит бричка, груженная немудреным скарбом. Вот она, попавшаяся мне в новогодней лотерее тележка! Не верь после этого в гадания…
Собирающиеся зеваки с удивлением разглядывают мой нехитрый скарб. И вещей у этой лишенки не набралось – узкая кровать, низкий столик, два стула, чемодан, два узла, старенький «Ундервуд», несколько связок книг да настенные часы старушки Габю.
Гляжу на влажную после бурного ночного ливня мостовую. Потоки воды все текут и текут откуда-то сверху, с Рождественки к Неглинке, петляя между выбоинами и рытвинами Звонарского переулка и грозя намочить мои тапочки и носочки. Но я не вижу ни потоков воды, ни мокнущих беленьких тапочек.
Я прождала Его всю ночь. Сначала отчаянно, затем обреченно. Все думала, сказать Ему или промолчать. Поверит ли N.N., что его жена отравила Веру и пыталась отравить меня, или сочтет мои слова лишь за ревность и злость?
Не поверит… Не сможет поверить. Ибо поверить значило бы признаться в напрасности собственной жизни, прожитой не там и не с той.
Успела бы я вчера поднять шум, позвать людей, вызвать Потапова с его немецким чемоданчиком. Сняли бы криминалисты отпечатки пальцев, сделали бы анализ чая и порошка, следы которого не могли не остаться в Лялиной сумочке и на Лялиных перчатках. Арестовали бы Лялю. И что? Что дальше? N.N. бросил
