И еще не могла понять – неужели такое возможно? И это может настигнуть вот так, средь бела дня посреди чужой улицы?! Неужели оргазм может случиться просто от ливня?
Вернувшись домой, Лена поехала в модный центр репродукции, в котором давно уже работала закончившая свою интернатуру соседка. В конце мая следующего года она родила Антошку.
А когда сыну было столько же месяцев, сколько было в девяносто третьем году Иннульке, она снова, как тогда, со всего маху влетела в Андрея.
Они не виделись много лет. Много долгих лет, разделивших не только время, но и страну. Но и мир. И все. Все, кроме их ощущения друг друга.
За эти годы карты небесного пасьянса их судеб легли на стол совершенно иным образом. Он стал знаменит. Признан. Почти велик. Его уже называли лучшим, «первым в поколении». Единственным и неповторимым. Гениальным. Никаких напугавших ее воображение дедморозовых декабрей. С ним заключали более чем основательные контракты. Под его имя выбивали сотни тысяч у.е. на театральные постановки и непривычные еще миллионы этих самых у.е. на фильмы.
Он стал таинственен. Строг. Недоступен. И к тому же женат.
По какой-то злой или доброй прихоти судьбы и теперь все случилось почти как в прошлый раз. Вадим работал на очередных выборах где-то в Сибири, мама уехала на выступление с поющей в своем детском ансамбле Иннулькой, и Антошку пришлось оставить с соседкой-медичкой, тоже родившей сына через два месяца после Лены (соседке все-таки удалось женить на себе Макса).
Впервые после вторых родов выбравшись в свет, начистившая по такому случаю перышки Ленка шествовала на очередное вручение крупной премии за наивысшие достижения в области всего и вся, попутно раскланиваясь с клиентами – реальными и потенциальными, ради которых и прибыла на это мероприятие. Так бы и шествовала до самого зала, если б не почувствовала в груди прилив. Метнулась в туалет.
Сияющая мраморностью раковин и золотым блеском кранов эта роскошная комната мало чем напоминала воняющий сортир с железным крючком на двери кабинки, в котором ей когда-то пришлось сцеживаться в старом Дворце культуры. Но процедура от этого не изменилась.
С трудом облегчив грудь, внимательно оглядела себя в зеркале – не пострадала ли тщательно создаваемая небрежная элегантность уверенной в себе женщины? Убедилась, что все в порядке, поправила приколотую к пиджаку старинную камею, подарок отца на свадьбу, и помчалась наверстывать упущенное. Терять золотое кулуарное время было никак невозможно.
Помчалась. И со всех ног в кого-то влетела.
Еще не успела посмотреть, в кого, и, как и много лет назад, почувствовала аромат кожи. Ни с чем не сравнимый аромат кожи любимого человека, который за все эти годы так и не смог выветриться из ее памяти.
Поднимая голову, уже знала – он.
Наяву он был еще лучше, чем она его помнила, и намного лучше, чем его экранное воплощение. Камера, которая, что называется, его любила, все же не могла передать и сотой доли его магнетизма. Или просто даже самая современная камера не способна была передавать ту любовь, что за все эти годы так и не смогла умереть в ней.
– Привет! – сказал он, будто бы они виделись только вчера и сегодня вновь договорились встретиться на этой помпезной вечеринке.
– Привет… – облизывая в миг пересохшие губы, проговорила она. – Выпить бы чего-нибудь. Душно.
В новомодном концертном зале система кондиционирования работала отлично. Душно было только их душам.
Он повернулся к разносившему напитки официанту, взял с подноса два бокала с шампанским. Замотала головой:
– Я ребенка кормлю.
– Как тогда… – сказал он и улыбнулся. То ли тому, что не случилось много лет назад, то ли тому, что могло случиться теперь.
И случилось. В тот же вечер, едва ли не единственный в череде вечеров последних лет, когда он выбрался «в свет» без заболевшей жены. Сбежав с помпезного мероприятия, они оказались в квартире его друга, весьма вовремя разъехавшегося со своей женой по разным жилплощадям. Друга не было. Ключи у него перехватили по пути около дорогого казино, в котором друг пропадал ночи напролет. Лишь закрыли за собой дверь, и слились, как должны были слиться за много лет до этого. Не имели права не слиться.
И ее уже не волновало, не потечет ли в самый неподходящий момент из переполненных грудей молоко. Потекло. Но он нежно и истово втягивал в себя все то, что в эту минуту не доставалось ее сыну. Так нежно и так истово, что ее сознание должно было мгновенно подбросить ей эдиповы сравнения. Не подбросило. Ее сознание в этот миг ничего подбросить не могло. Сознание просто отключилось и уступило место разлившемуся в каждой частичке ее тела не образуемому в нормальной земной среде элементу «счастию».
Молоко текло и текло, он с жадностью голодного младенца высасывал его, освобождая переполненные груди, и сливался с нею, как только могут сливаться два истомившихся многолетним ожиданием, два предназначенных друг другу существа.
Как объяснить, что такое любовь? Как объяснить, что происходит в какой-то нежданный, непрогнозируемый, неопределяемый миг, когда все, что было важно, значимо, предельно, что было главным и основополагающим в жизни, вдруг, будто приемник этой важности из розетки выдернули, теряет смысл. И только ком в горле. И бешеный ритм сердца, ощущаемый где-то за ухом, и под коленкой, и в висках, и в горле. И сухость во рту – Ниагару бы выпила.
Что есть любовь? Почему еще вчера ты жил, хотел, стремился, а сегодня от тебя, наполненного всеми твоими вчерашними беспредельными устремлениями, осталась только оболочка. Пустая, сложившаяся пополам, отогнанная ветром в дальний угол опустевшего двора твоей судьбы оболочка, в которую при всем желании не вместиться твоей воспаленной душе.
Любовь есть счастье? Отнюдь. Счастье, покой и благость приносит лишь легкая влюбленность, очарованность и очаровательность флирта, ласкающего тела, не слишком затрагивая души.
Любовь всегда ураган. Смерч. Торнадо, отрывающий от нахоженных троп. И роняющий оземь неизвестно как далеко от прежних привычек и прежних чувств, после того как одно из двух закручивающихся в этом вихре ощущений пойдет на убыль. Внутренности отбиты. Душа в смертельном падении покинула бренное тело, которое несколькими минутами позже разобьется и не сможет свести собственные знаменатели в единую дробь с числителями сути. И только боль, бесконечная, всепоглощающая боль, как сквозь пробитые в тонущей подводной лодке перегородки отсеков, будет заполнять твое обреченное на жизнь существо.
Еще вчера в состоянии бескрылого безлюбья ты молил о чувстве, а сегодня оно, настигнув, так измучило, измочалило, изуродовало тебя, что ты уже и не знаешь, молить ли об обратном или благословенно нести свой крест. И мучиться болью, которая, по сути, и есть любовь. Все прочее – влюбленность.
Вернулась домой. Антошка пытался перевернуться на животик и получше ухватить за хвост кошку Пиарку. Иннулька, скрючившись в три погибели, читала нового «Гарри Поттера». Все как всегда. Как было вчера. Как, наверное, будет завтра.
Только сегодня все было не так.
Лена посмотрела по сторонам и неожиданно где-то там внутри, в глубине себя отчетливо сформулировала: «Признак настоящей любви – приходишь домой, и собственные дети кажутся чужими».
Скажи ей сейчас, что это не ее дети, не ее жизнь, а ее осталась в том затмении, в котором провела последние два часа, она бы поверила. Потом разумом, сутью опомнилась бы, затормозила, заграбастала и Антошку, и Иннульку, до удушья прижала, не желая отпустить. Но вырвавшаяся из нее истинная женская суть, глядя на телесную оболочку со стороны, все равно шептала бы о возможности иной жизни. Иной реальности. Иного счастья.
А счастье было таким неиспытанно огромным, что давило своей огромностью. Уж кто-кто, а она по роду своей основной деятельности хорошо знала, что сверхсильные эмоции одинаково деструктивны. Сильное
