счастье, как и сильное горе, разрушает организм. Знала, но ничего с собой поделать не могла.
Такого огромного, неподъемного, болезненного счастья в ней не было никогда. А как жить в пространстве этого счастья, как существовать, почти не имея возможности разделить эту болезненную эйфорию на двоих (видеться с Андреем удавалось ох как редко), она не знала. Научившись за долгие годы жить в безвоздушном пространстве привычки, теперь она напоминала человека, которого вдруг подтащили к кислородному баллону и дали слишком сильный напор. И дальше человек задыхался уже не от удушья, а от избытка того, чем стоит дышать.
На этот раз она была готова на все. Бросить Вадима. Взвалить на себя двоих детей и собственную мамочку. Лишь бы снова не потерять его.
Она была готова на все. Только он теперь не был готов.
Он изменился за эти годы. Успех закрыл его. На месте прежнего распахнутого юноши появился удачливый, абсолютно удачливый и от этого абсолютно закрытый человек.
В какой-то момент, когда старая и моментально ожившая любовь вспыхнула в нем, нужно было решать – жить или не жить. Не в смысле суицида. Нет. Телесная его оболочка жила и вполне неплохо себя чувствовала. Мелькала в глянцевых журналах, летала то в Канны, то в Голливуд, царила! Нужно было решать, жить или не жить его душе. Страдать или не страдать. Рисковать или не рисковать.
Вылепливая свой успех и свою удачу из самого себя, он слишком хорошо знал, что элемент «счастий» в его рабочей машине не задействован. Что счастье не может стать для него топливом. Скорее, напротив, испортит двигатель, как попавшие в сорок литров высококачественного горючего пол-литра кристально чистой, но абсолютно вредной этому двигателю воды.
Единственное возможное топливо для его актерской машины по своей формуле противоположно счастью. Лишь на преодолении несчастий он научился строить свои, уже названные великими, роли. В миг, когда он любил и чувствовал, что любим, он был неудачен в своем актерствовании именно потому, что собственное счастье предательски выпирало из рисунка роли. И лишь став несчастным, едва не сломавшись тогда, в девяносто третьем, он стал успешен, абсолютно успешен, наиболее успешен из всех, кто выходил на старт вместе с ним.
Счастливый беззащитен. Счастливый светится своим счастьем. А он должен, вынужден, обязан светиться эмоцией, положенной ему для сегодняшней роли.
Любить не по роли это риск. И Андрей решил не рисковать. Решил не видеть Ленку, как она сама в девяносто третьем решила не видеть его. Решил сделать себе больно, очень больно, чтоб не стало еще больнее.
И тогда сломалась Ленка.
Внешне она вроде бы продолжала прежнюю, со стороны кажущуюся почти идеальной, жизнь. Семья, муж, двое прелестных детей, на работе от заказов отбоя нет, с деньгами все в порядке, еще чуть, и можно эту, оставшуюся от бабушки Вадима квартиру на большую в новом доме или на чуть поменьше, но в тихом центре, поменять.
Внешне все идеально, как было идеально и в девяносто третьем, когда ее любви пришлось сломаться в первый раз. Но тогда она сумела выжить и как-то жить. Жить теперь не получалось. Теперь без Андрея не получалось ни жить, ни дышать…
Однажды, проснувшись среди ночи, села на кровати и сказала самой себе – ничего нет. Все есть, и ничего нет. Жизни нет. Суррогат.
Ей показалось, что она задыхается. Выбежала на кухню, накапала корвалола. Не помогло. Нашла в холодильнике водку, залпом выпила две полные стопки. Чуть стало отпускать. Попробовала вернуться в спальню, лечь в кровать, как спазм начался вновь. Дышать невозможно.
И вдруг, судорожно глотая ртом воздух и растирая по щекам слезы, она поняла – нельзя! Нельзя спать с нелюбимым мужчиной. Даже не в смысле секса, а просто в одной кровати спасть с нелюбимым нельзя. Люди обмениваются собственными пространствами во сне. Нельзя попадать самой и впускать в себя пространство чужого человека.
Безлюбье – не часть беды, а ее стержень. Другие беды и бедки в ее жизни нанизываются на это опустошающее отсутствие любви. Жизнь без любви – та же измена, только более страшная, чем измена супружеская. Измена самой себе.
И за эту измену год за годом ей приходится слишком дорого платить.
34. Особенности национальной погони
(Женька. Сейчас)
– Давай, Лешка, давай, разворачивайся скорее! Увезут же девчонок, следа не останется! – вопила я, умоляя Оленева шевелиться быстрее. – Давай! Вон же он, этот черный урод, из поля зрения исчезает! Сейчас вывернет на Рублевку, и ищи-свищи его!
Разворачивался Лешка куда медленнее, чем мне хотелось бы. Сказывался добрый десяток лет, когда на машинах он ездил с водителями, охраной и джипом сопровождения. Занесенные снегом и под завязку забитые автомобилями московские улицы с водительского места он явно видел впервые – в те давние времена, когда Лешка ездил за рулем сам, таких пробок в Москве еще и в помине не было.
– Давай, я за руль сяду! – не выдержала я. Девочка моя внутри от нетерпения тоже пиналась пятками и локотками. – Я хоть и с животом, но практики экстремального вождения у меня побольше. Летом на Калужском шоссе и не такое выделывать приходилось!
Но Лешка отдавать мне руль не собирался.
– На себя посмотри, преследовательница! Горишь вся! У тебя не температура?
– Какая там температура! Просто перепад из жары на мороз и обратно! И нервы еще – то ребенка украдут, то двух женщин. Давай скорее! Давай, на желтый проскакивай! Уйдет, гад!
– Нервов тебе только не хватало! Рожать сейчас с перепугу начнешь, а рожать тебе еще нельзя. Рано. Да и врачиху твою украли!
– Вот я и спешу ее догнать, чтоб было с кем рожать! Давай, Лешенька! Давай! Уйдут же!
Господи, как я ненавижу это правое место пассажира! На нем любая дорога в три раза длиннее, любая пробка в пять раз бесконечнее и любой водитель рядом в тысячу раз тупее, чем в твоем представлении был бы на том левом сиденье ты сам. Прошлым летом за рулем я и не такие кульбиты на Калужском шоссе выделывала. Тогда почти такой же четный джип, только в тот раз то был «Гелентваген», а не «Шевроле», выталкивал меня в кювет. А я, разгоняясь то обычным, то задним ходом, устраивая массовые аварии и влетая в масляные пятна, уходила от погони. И ушла. И почти не испугалась, потому как пугаться не имела права – я же была за рулем. Теперь не я уходила, а мы сами устремлялись в погоню, и за рулем была не я, а Лешка, явно ловивший кайф от адреналина, впрыснутого в его кровь.
«Шевроле» уходил. Мы догоняли. Если протискивание в бесконечных московских пробках можно было назвать погоней.
– Может, в милицию позвонить, заявить, что двух женщин украли. И номер того «Шевроле» назвать, чтоб на ближайшем посту его задержали?! – предложила я.
– Ты номер запомнила? – осадил меня Лешка. – Нет? И я нет. Сыщики из нас с тобой никудышние. Отсюда номер не видно.
– А просто попросить, чтобы «Шевроле» задержали?
– Так они и кинутся задерживать! – После собственного уголовного дела верить в отечественную правоохранительную систему бывший олигарх Оленев не желал. – Скажут, что заявление о пропаже человека принимается через трое суток в отделении милиции по месту прописки. Еще гадко намекнут, что наши подружки сами в «Шевроле» прыгнули. Так что жди трое суток или не предлагай всякой чепухи.
– А если сейчас тормознуть и любому гаишнику денег дать, чтоб он по рации предупредил и на другом посту «Шевроле» стопорнули. Мы до того поста доедем, и еще там денег дадим, а? – продолжала предлагать чепуху я.
Лешка задумался, просчитывая, насколько эффективен подобный ход.
– Можем попробовать…
И притормозив около замершей на разделительной полосе Кутузовского проспекта ближайшей машины ДПС, опустив секло, стал что-то быстро говорить краснощекому – все они на морозе кровь с молоком – менту.
