чувствовать уверенность в своих силах, потребность сделать нечто большее, чем ты делал до сих пор, непреодолимую жажду взять от жизни все и готовность отдать ей во сто крат больше того, что ты получил…
Повозка остановилась. Дальше придется идти пешком. А деревня еще далеко. Она словно утонула в колышущемся море пшеницы.
— Вы что, все поле засеяли только пшеницей? — спросил я Абдель-Азима.
— Да, поле справа — общее, кооператив отвел его под пшеницу. А слева участки членов кооператива. Каждый посеял то, что хотел: кто — клевер, кто — фасоль. Видишь, здесь тоже растет пшеница. Только ты, наверное, уже заметил разницу между одной и другой. Смотри, какая густая и высокая на кооперативном поле и какая на частных участках — жиденькая и хилая. Вот они, преимущества кооператива…
Египетская зима все же дает о себе знать. Набежали тучи, полил дождь. Последний раз я был в деревне тоже зимой, года два назад. А раньше, как правило, наезжал сюда только летом. Поживу денек- другой — и обратно.
Когда-то давным-давно, в детстве, мы с Абдель-Азимом и другими деревенскими мальчишками страшно радовались дождю. Разувшись, мы с криками носились под дождем, подставляли струям открытые рты, словно пытаясь утолить свою вечную жажду. Мы бежали прямиком по лужам, по грязи, иногда увязая по колено в прохладной жиже. Захмелев от этого обилия воды, которая с мокрых волос стекала по нашим счастливым и возбужденным лицам, мы выскакивали за деревней в низину, где сотни больших и малых луж, сливаясь, превращались, как нам казалось, в озера и моря самых причудливых очертаний. Но это не было для нас препятствием. Все озера и моря были нам тогда по колено — пусть и в прямом смысле слова, — и мы смело преодолевали водные просторы… Но как быть сейчас? Как форсировать эти озера и моря, если ты в обуви? Ну и ну!
Очевидно, для Абдель-Азима это не составляло особого труда. Подобрав повыше свою галабею и сняв сандалии, он с завидной легкостью перебрался на другой берег огромной лужи, остановился и стал делать мне рукой какие-то знаки. Балансируя то на одной, то на другой ноге, я был так занят выбором наиболее безопасного местечка, что даже не сразу понял, чего он от меня хочет.
— Стой на месте! Не двигайся! — повелительно крикнул он. — Да сними ты ботинки и закатай повыше штаны. Здесь тебе не Каир, стесняться некого! Вот так-то, ваша светлость, каково ходить в гости на родину! Еще при въезде в деревню по уши увязли в родной грязи. — Абдель-Азим рассмеялся. — Ну, ничего, не отчаивайся! Я тебе помогу. Только не двигайся. Так и быть, перенесу…
Абдель-Азим в два прыжка очутился рядом со мною и попытался было приподнять меня, но я со смехом отстранил его и, засучив брюки, медленно побрел по краю лужи, исследуя ногами дно, чтобы не провалиться в яму.
— Как видишь, у нас пока нет асфальтированных дорог и облицованных камнем водосточных каналов, — с мягкой улыбкой говорил Абдель-Азим, поддерживая меня за локоть. — Да, наверное, и в других странах проселочные дороги еще не заасфальтированы. Но ведь придет время, когда и в деревне будут такие же дороги, как в городе. Как ты думаешь? И все-таки иногда мне кажется, что весь асфальт, который у нас есть, собрали и разделили между Каиром и Александрией. Хоть бы немножко нам оставили. Мы бы заасфальтировали въезд в деревню, чтобы не стыдно было перед высокими гостями.
Абдель-Азим говорил с ухмылкой и в то же время как будто всерьез. Я не сразу нашелся, что ответить.
— Ты же ездил в министерство, вот и надо было тебе похлопотать. Кстати, ты мне так ничего и не рассказал о своем визите к министру. Как твои успехи?
— Видишь ли, меня направил в министерство наш деревенский комитет союза, ему я и доложу. С моей стороны было бы нехорошо рассказывать об этом кому-то еще, не отчитавшись сначала перед комитетом. Был бы ты членом нашего кооператива — другое дело, тогда бы я от тебя ничего не скрыл. Все рассказал бы как есть. А так чего болтать попусту? К тому же тебя, да и других горожан это вряд ли заинтересует. Это касается только нас, феллахов, и в первую очередь членов кооператива… Тебе, наверное, известно, что я состою в руководстве нашего союза. Вообще-то я бы мог все уладить и в уездном комитете, не обращаясь в министерство, если бы дело не касалось Ризка. А в уезде все за него горой. Жалуйся не жалуйся — никакого толку. Ризк-бей и там хозяин.
— Неужели и от министерства никакого проку?
— Почему же? Кое-чего я добился… Слава аллаху, мне повезло.
Я чувствовал, что он не хочет говорить со мной на эту тему. Еще тогда, по горячим следам, когда он вышел из министерства, я пытался вытянуть из него что-нибудь, но все мои старания оказались тщетными. Похоже, и сейчас мне не удастся ничего узнать.
Очевидно поняв мое состояние, Абдель-Азим решил меня успокоить:
— Ты, пожалуйста, не обижайся!.. Ведь ты спрашиваешь меня только из любопытства. Если бы это имело для тебя какое-то значение, тогда бы еще стоило рассказать. А так — зачем чесать языком? Для одних это лишний повод посмеяться, а для нас, феллахов, может быть, вопрос жизни и смерти. Сам знаешь, как у нас относятся к феллаху. Везде он козел отпущения: и в кино, и на радио, и в телепередачах. Все над бедным феллахом подсмеиваются. А собственно говоря, почему? Почему смеются над ним, а не над хлыщами, бездельниками и дармоедами? Почему бы не поднять на смех тех, кто поручил Ризк-бею отвечать за проведение реформы — ведь теперь он хочет всех обвести вокруг пальца и превратить нас в своих батраков? Почему никто не решается задеть самого Ризк-бея? Можно было бы найти и других на роль шутов гороховых. Но почему-то никто не смеется над фифами, которые ходят по Каиру почти голые, над накрашенными бездельницами, что целыми днями толкутся у витрин магазинов. А какой-то хлыщ, вроде того господина из кофейни, считает себя вправе издеваться над крестьянином-кооперативщиком и над его верой в социализм. Кто дал им это право? Вам смешно? Ну что ж, смейтесь хоть до упаду! Это ваше дело. Но мы больше не хотим быть для вас посмешищем. Хватит!
«Браво, Абдель-Азим! — мысленно воскликнул я. — Какая завидная способность точно и в то же время эмоционально выражать свои мысли! Тебя всегда интересно слушать, о чем бы ты ни говорил: о земельной реформе или об урожае, о политике или искусстве. Даже в самом незначительном, маленьком событии ты умеешь усмотреть глубокий внутренний смысл и растолковать его удивительно просто, доходчиво и убедительно, без резонерства и ложного философствования. Ведь ты сумел быстрее уловить и точнее нас сформулировать, какие задачи прежде всего стоят перед литературой и искусством в обществе, идущем к социализму. А сколько ночей мы провели в бесплодных дискуссиях на эту тему, не видя друг друга в табачном дыму, хмельные от собственного красноречия и огромного количества выпитого вина!»
Прыгая через глубокие рытвины, переходя вброд широкие лужи и проваливаясь в размякшие колдобины, мы наконец с грехом пополам преодолели этот не только непроезжий, но и почти непроходимый в дождливый сезон сравнительно короткий отрезок дороги, ответвлявшийся к нашей деревне от основного проселочного тракта. Мы вышли к кладбищу, где среди других выделялось свежевыкрашенное белое высокое надгробие старца Масуда.
— А что, деревенские все еще ходят на могилу святого Масуда? — спросил я Абдель-Азима.
— Может, Масуд был и божий человек, но зачем на его могилу ходить всем миром? Теперь это мы поручили шейху Талбе. В день рождения Масуда он обходит все дома и собирает приношения. Дают кто сколько может. Потом он идет к могиле, побормочет там из Корана — и делу конец. Вот какие нынче времена настали! А праздник святого Масуда и теперь в деревне отмечают. Только деньги собирает уже комитет. И на эти деньги приобретаются не всякие ненужные вещи, а одежда для бедных или тех, кто не может работать. Я думаю, что святой Масуд на нас за это не в обиде, да и сам аллах, наверное, не против того, чтобы мы больше радели живым, чем мертвым. Об усопших он уж сам как-нибудь позаботится. Ну а мы сейчас занялись более полезными делами: проводим в деревню электричество, помогаем беднякам…
— А как на все это смотрит шейх Талба?
— Ну, что тебе сказать? Конечно, особой радости не проявляет. По-прежнему называет нас нечестивцами. А этих нечестивцев сейчас в деревне — хоть пруд пруди. Шейх понимает: если так пойдет дальше, все в деревне превратятся в нечестивцев. Если теперь люди в день рождения святого Масуда и несут по привычке пожертвования, то делают они это по доброй воле, а не по принуждению, как бывало раньше. И из этих приношений самому шейху Талбе ничего не перепадает. Люди делятся своей пищей не с ним и не с покойным Масудом, а с бедняками, с пришлыми, с нищими, которые сходятся к нам со всей округи
