камбуза потрескивает иногда, но это наверное от мороза.
— Кто вахтенный штурман?
— Михаил Гаврилович, — говорит он, передавая мне винтовку.
Проходит еще полминуты, и Мишко скрывается в палатке, где его ждет горячий чай. Иду к палатке штурманов. Стучусь.
— Михаил Гаврилович, на вахту заступил Синцов.
— Олл райт. Наблюдай лучше, о всяком изменении ветра или подозрительном шуме немедленно сообщи мне.
— Есть! — отвечаю я и, вскинув винтовку на плечо, иду по лагерю.
Лагерь невелик. В нем всего 12 палаток, склад продуктов, камбуз и барак, Барак в ста метрах от лагеря, и его сейчас сквозь тьму ночи и снежную пелену не видно. [199]
Из палаток несутся громкие разговоры, хохот, песни. Из палатки писателей (она названа так потому, что там живут наши корреспонденты, оператор и научные работники) сквозь гул ветра несутся мелодичные звуки патефона.
Как странно это: 104 человека на льду вдали от берега — и звуки патефона, звуки заграничного фокстрота. Я большой любитель музыки, и сейчас, несмотря на то, что ветер чуть не сбивает меня с ног, а снег набивается в капюшон малицы, я останавливаюсь и слушаю. Сколько сразу всплывает воспоминаний, картин жизни на берегу и на судне… Перед глазами возникают ярко освещенный салон, три обеденных больших стола, пианино и небольшие проходы между столами. В салоне много народу. За пианино сидит Борис Громов.
Федя Решетников дирижирует. Оркестр состоит из гитаристов, балалаечников и мандолинистов. Гремит музыка. Две-три пары танцуют. Среди танцующих Борис Могилевич. При воспоминании о нем в памяти всплывает картина его гибели.
Судно быстро погружается. Треск, шум, грохот катящихся по палубе бочек и спокойная фигура Бориса с трубкой во рту. Он стоял тогда около борта, выжидая удобного момента, чтобы соскочить. Но неверно рассчитал. Его с силой ударила бочка, сшибла с ног, а затем судно скрылось под водой, оставив после себя водяную воронку и глыбы льда. Бориса не было…
Патефон кончил играть. Я отрываюсь от своих дум и воспоминаний. Холод дает себя знать. Начинаю быстро ходить по лагерю. Так проходят незаметно час-два. В палатках затихли разговоры я смех. Все спят. Но вот сквозь шум ветра я ясно слышу треск льда. Сначала тихо, но чем дальше, тем явственней шум нарастает и приближается. Вот он уже идет от камбуза. Первой мыслью, пришедшей мне в голову, было разбудить штурмана. Я уже направляюсь к палатке штурманов, но вдруг шум затихает. Сразу отлегло.
Иду к камбузу. Там лед немного сжало, образовало грядку торосов. За ней я мысленно вижу большой вал льда, который подмял под себя ледяное поле в двести метров, окружавшее судно. Когда лопнуло это поле, не в силах был сопротивляться сжатию и пароход.
Ярки картины прошлого. А вот теперь в голову приходит мысль о том, что будет с нами, если раздавит поле, на котором раскинулся лагерь… [200]
Что будет? И сейчас же возникает другое воспоминание. Еще-не так давно в бараке Шмидт зачитывал сообщение о том, что спасать нас вышли три судна, на которые погружены самолеты, аэросани, тракторы, собаки и наконец два дирижабля.
Это сообщение было встречено громкими аплодисментами. Два дирижабля! Вот передо мной опять всплыла картина. Земля Франца Иосифа. 1931 год. На пароходе «Малыгин» мы стоим в бухте Тихой на острове Гуккер.
Вечер. Хорошая погода, и вдруг на горизонте появляется черная точка. Она все растет и растет. Это «Граф Цеппелин», огромный воздушный корабль длиной в четверть километра.
Он плавно садится на воду бухты. Ему не нужно аэродромов, ему нечего бояться, что поломает посадочную площадку. Он сядет везде. Правда, я знаю, что наши дирижабли еще не так велики, как немецкий «Цеппелин», но все же…
Да. Не то, так другое средство будет применено для того, чтобы спасти нас. Не сегодня, так через неделю, месяц, но мы будем опять на берегу.
Ветер попрежнему и с той же силой налетает на наши палатки, стараясь разрушить их, пытаясь свалить меня с ног.
Но в воспоминаниях прошедшего, в мыслях о дальнейшем незаметно проходит моя вахта. Иду будить сменяющего меня.
Через десять минут он выходит. Передаю ему то же, что и мне передал Мишко, и иду в палатку, где все спокойно спят в своих меховых мешках.
А вахтенный, как красноармеец-пограничник, охраняющий свое государство от нападения врагов, ходит по лагерю до рассвета, оберегая спокойствие спящих. [201]
Заместитель начальника экспедиции И. Баевский. Почему мы не пошли пешком?
Почему мы не пошли пешком, почему мы дожидались самолетов?
Лагерь Шмидта от ближайшей точки побережья Чукотки отделяло расстояние всего в 130–140 километров. Это как будто не так много, но почему же мы не пошли пешком? Высадившись на лед, мы с большой страстностью и вниманием продумывали пути спасения. Первые дни все склонялись к мысли об отправке в лагерь собачьих нартовых упряжек с Чукотки, хотя трудности предстоящего пути были ясны. Окрестности лагеря Шмидта давали нам ясное представление, что может ждать нас в дороге: вздыбленные глыбы льда, ропаки, трещины, провалы между ропаками, запорошенные глубоким снегом.
Немедленно после установления радиосвязи с Уэлленом нас известили: срочно организуется поход собачьих нарт. Созданная в Уэллене тройка очень быстро наметила план спасения, провела мобилизацию всего возможного в этом районе собачьего транспорта и тут же вышла из Уэллена в направлении на мыс Сердце-Камень. [202]
От Уэллена до мыса Онман километров четыреста. В среднем собаки проходят 70 километров в сутки. Следовательно путь до мыса Онман (одной из ближайших к нам точек чукотского побережья) собачьи нарты должны были совершить в пять-шесть суток, не менее. От мыса Онман до лагеря по торосам нарты должны были итти также не менее пяти-шести дней. Все это при благоприятных условиях.
Но собачьему транспорту препятствует пурга. Обычно чукчи в пургу не рискуют итти даже знакомыми путями и отсиживаются в ярангах. 10–12 дней — срок минимальный. Мы вооружились терпением…
Признаться, нас несколько изумила и даже испугала столь быстрая мобилизация собачьих нарт. Среди нас было несколько товарищей, хорошо знавших Чукотку, и они отчетливо представляли себе всю сложность мобилизации такого большого количества нарт. Мы знали также, как сложна организация подобного похода. Надо всю нартовую экспедицию соответственным образом снарядить. Группу каюров, ведущих нарты и сотни собак, должен сопровождать штурман или лицо, хорошо умеющее определять путь. Нельзя допустить, чтобы грандиозная по масштабам Чукотки экспедиция собачьих нарт сбилась с нужного направления, попав во льды Чукотского моря и оторвавшись от знакомой чукчам береговой линии родного им полуострова. Надо снабдить экспедицию палатками, продовольствием, собачьим кормом, меховой одеждой. Все это не так просто. И то, что все это сделано буквально в полтора-два дня, внушало нам серьезные опасения. Мы, челюскинцы, находились уже в достаточно тяжелом положении. Подвергать риску идущих к нам на спасение мы не могли, не хотели и со своей стороны стремились всячески облегчить задуманную на берегу операцию.
Мы решили не позже чем к 23 февраля, то есть к тому дню, когда нарты, как казалось, могли достичь лагеря, построить высокую вышку. Размер ее должен был быть достаточным для того, чтобы сигнализацию с этой вышки видеть на расстоянии полутора-двух десятков километров.
Мы предполагали, далее, что к нам придет около 40 нарт. На нарту приходилось таким образом два- три человека. По хорошей дороге упряжка в 8-10 сильных собак легко везет до 12 пудов груза. По торосам, по скверной дороге мы рассчитывали везти на каждой нарте пудов по восьми. Следовательно общий груз,
