бешено бить пешнями, ломами, трамбовками.
Через час — десятиминутная передышка. Опять сидим в палатке. Сопим, отогревая руки и ноги.
— Зря все, — зло говорит строитель Скворцов, — зря! Эко ветрище, за ночь опять поломает.
— Зря?… — машинист Петров, заядлый спорщик, крутит усики, предвкушая спор.
— Конечно зря…
— Зря, говоришь? Иди домой!
— Зачем? — удивляется Скворцов.
— Иди, ляг и спи, умница! И жди, пока поломает аэродром. Все так сделаем: палец в рот — и лежи, жди. А кто работать будет? Дядя?
— Ну, а… — пробует говорить Скворцов.
— Ну бэ, ну вэ? Вот тебе и ну! Поломает? Новый сделаем. А если придет самолет завтра и подломает лыжи, тогда что?
— Так ведь… — опять пытается возразить Скворцов.
— Тоже мне диспут! — встает Колесниченко.
Выходим. Чертовски холодно. Через несколько минут Скворцов; с Петровым опять спорят, но на этот раз молча, руками: кто быстрее и больше своротит заструг.
На лбу у обоих выступают росинки пота.
Вечером обычный суп кажется особенно вкусным: он горяч. В палатке тепло. Лежим. Отдыхаем. Миша Филиппов ходил за льдом для чая (он сегодня дневальный) и сейчас радостно объявляет:
— Ребята, ветер слабее! Небо тоже очищается, завтра наверное будет летная погода. [259]
— Ну, неудачный метеоролог предсказал — значит жди пурги сряду дней на пять! — бурчит усталый Нестеров.
«Неудачный метеоролог» — это прозвище механика Филиппова, любителя определять погоду.
— Что, думаешь, вру? — пробует обидеться Миша. — Выйди, посмотри.
— Если бы его заставить определять погоду вместо Комова, а сводки передавать на берег, самолетов нам век не дождаться бы.
Миша молчит. Вместо него подает реплику Лепихин:
— Самолетов и так нет, лучше ждать разводий и итти с вельботом.
— А далеко уйдешь? Пока дождешься разводий, твои вельботы тысячу раз раздавит.
— Ну и аэродром раздавит! — парирует Володя.
— Новые сделаем!
— Опять раздавит!
— Опять сделаем!
— Чай пить! Спорщикам на одну галету меньше, — острит дневальный.
Ночь. Сон. Тишина. Порывы ветра утихли, в лагере слышны лишь шаги вахтенного — Володи Лепихина.
Не спится. В голове тугим клубком, как пурга, кружатся мысли, воспоминания. Мелькают лица друзей, близких. Что сейчас там, в далеком Архангельске? Что делают ребята? Увижу ли их?
Вот уже месяц прошел со дня прилета Ляпидевского, а больше ни одного самолета в лагере не было. Прилетят ли?
Детально обдумываю все «за» и «против». И на каждое «против» невольно выдвигается по нескольку «за».
Водопьянов уже на Чукотке. Звено Каманина в Уэллене. Слепнев тоже…
И все же ломаются ледяные поля, треснула льдина лагеря, испорчен один аэродром, пурга, ветер, туман, нелетная погода.
И опять «за»: «Сталинград» у берегов Чукотки, на нем дирижабли. «Красин» прошел Панамский канал…
В палатку входит Лепихин.
— Как погода? — спрашиваю я,
— Не спишь?
— Нет… [261]
— Ветер совсем стих, небо чистое. Завтра прилетят наверно.
— А ты же говорил, что нет? — удивляюсь я и вскрикиваю, так как меня здорово треснули в бок кулаком.
Это Нестеров.
— Сашенька милый, ты, кажется, спишь? — он пользуется тем? что у меня руки спрятаны в мешок и их не скоро вынешь.
— Хр-р-р! — отвечаю храпом приятелю.
— Которые лошади… — кричит радист Иванов, не входя в палатку, — на аэродром! Слепнев, Каманин и Молоков 10 минут назад вылетели в лагерь.
— Ур-р-р-а! — гаркнули в ответ восемь глоток.
Через три минуты «упряжка» быстро понесла нарты на аэродром. [262]
Летчик М. Бабушкин. Самолеты летят
В лагере Шмидта получено радио:
«Из Хабаровска на помощь челюскинцам вылетели три самолета. Ведут их Галышев, Доронин и Водопьянов».
Естественно, что сейчас же ко мне как к летчику — представителю воздушного флота обратились с просьбой рассказать, что за пилоты летят к нам. Я познакомил весь лагерь с краткой биографией каждого пилота и решительно заявил: если они прилетят первыми, то два дня работы — и ни одного человека не будет на льду. Через несколько дней получаем новое радио:
«С мыса Олюторского вылетели пять самолетов «Р-5» под командованием пилота Каманина».
Вслед за этим получаем еще радио:
«С Аляски, из Нома, вылетают при первой благоприятной погоде два пилота — Слепнев и Леваневский на самолетах, закупленных советским правительством в Америке специально для помощи челюскинцам». [263]
Три телеграммы одна за другой о том; что самолеты в воздухе, что они летят к нам, произвели ошеломляющее впечатление. Меня атаковали. Каждый хотел узнать больше того, что было рассказано на общем собрании; каждому хотелось непременно выяснить, кто из летчиков первым прилетит в лагерь. Открыли своеобразный тотализатор: кто ставил за группу Водопьянова, кто за Каманина, а кто за «американцев» (так сокращенно мы называли Леваневского и Слепнева).
Каждый день получаем радио:
«Самолеты летят».
Борясь с пургой, туманами, морозом, преодолевая все преграды, расставленные стихией на пути, самолеты продвигаются вперед, берут препятствие за препятствием.
Жизнь в лагере идет своим чередом. Мы неустанно боремся с природой. Самолеты летят! Их надо принять, для них нужен аэродром. Сделать аэродром на материке — одно, а вот здесь, на дрейфующем льду! Стихия беспощадна. В поисках подходящей льдины мы исходили десятки километров вокруг лагеря. Весь лед разломан. Образовались горы. Казалось, что потребуется не один месяц, чтобы расчистить, сравнять, сделать площадку пригодной для спуска самолета.
Подходящее поле наконец найдено. С громадным трудом мы превращаем его в аэродром. В работе участвуют все, кроме больных. В три смены с раннего утра до позднего вечера работали мы, разбивая нагроможденные льды. Три-четыре дня работали с огромным напряжением, чтобы сделать площадку, а на утро менялся ветер, и вся наша работа шла насмарку. Расчищенное поле снова разломано, образовались разводья. Новое сжатие льдов, и они снова лезут друг на друга, образуя горы в несколько метров высоты. Опять поиски, опять сложнейшая работа.
