непоколебим. Высок его авторитет и как полярника. Замещать Отто Юльевича вообще трудно, а мне как молодому полярнику — особенно.
Ободряло сознание, что коллектив, созданный Шмидтом и воспитанный нашей партийной организацией, поможет мне в этой трудной работе.
К моменту отлета Шмидта в лагере оставалось всего человек тридцать. Мы были уверены, что при хорошей работе самолетов 12 апреля операции будут закончены. Так бы и вышло, если бы самолет Молокова не потребовал небольшого ремонта.
12 апреля к вечеру в лагере Шмидта осталось всего шесть человек: капитан Воронин, радисты Кренкель и Иванов, комендант аэродрома Погосов, боцман Загорский и я. Вечером оставшиеся в лагере вместе поужинали, составили план действий на следующий день и отобрали имущество, которое считали необходимым взять с собой. С Погосовым я договорился, что он даст к четырем часам утра условный сигнал о состоянии аэродрома и возможности приемки самолета, и он отправился к себе на аэродром. В лагере нас осталось пятеро. [387]
Загорский погрузил нарты, приготовил их к отправке утром и улегся спать во «дворце матросов». Я и Владимир Иванович поднялись на вышку. Долго, задрав головы, мы наблюдали за облаками и силились определить, какая будет завтра погода. Внизу отчетливо слышно было потрескивание льда. На южной стороне появились облачка, и ветер стихал.
Под конец каждый из нас сделался метеорологом и пытался давать прогноз погоды. И я, увидя дымку и наблюдая штиль, сделал вывод, что нужно ожидать какой-то перемены погоды. Хотелось знать, как скоро и какая наступит перемена. Я обратился к Воронину с вопросом:
— Как, Владимир Иванович, какую погоду можно ожидать на завтра?
И получил исчерпывающий ответ:
— А вот завтра увидим.
Но из этого ответа и хмурого вида капитана я сделал вывод, что хорошего ожидать не приходится.
Вырезали на память на вышке свои фамилии, слово «Челюскин», даты и спустились. [388]
При проходе через гряду, где был раздавлен «Челюскин», мы опять услышали треск льда.
Когда пришли в лагерь, какая-то необъяснимая радость и веселье напали на нас, и мы в пустом лагере пустились в пляс. Картина очевидно со стороны была жуткая: два уже не совсем молодых человека (в общей сложности нам около сотни лет) пустились откалывать «трепака», потом обнялись и расцеловались. И только тут я увидел удивленную физиономию Кренкеля, который был свидетелем этой непонятной для него сцены. Я убедил Кренкеля, что мы нормальны и просто дали отдушину нашим чувствам. Тут же Владимир Иванович взял с меня слово не разглашать эту неожиданную и непонятную сцену, что я, как видите, и делаю…
Был поздний час. Я предложил Кренкелю ложиться спать, с тем чтобы его разбудить к связи с Ванкаремом, которая была назначена в четыре часа утра, а сам решил бодрствовать. Мы разместились попрежнему: наша тройка — Кренкель, Иванов и я — в радиорубке, Владимир Иванович вместе с боцманом.
Когда все улеглись спать, мне вздумалось пройтись. Мрачную картину представлял наш лагерь. Он замер. Нет света ни в одной палатке. Не дымятся камельки. Двери большинства палаток открыты. Над всем царит тишина.
Проходя мимо «дворца матросов», я услышал какой-то шорох и непонятный шум. Насторожил слух и в первый момент не понял, что за звуки — я знал, что в палатке никого нет. Осторожно вхожу, всматриваюсь в темноту и вижу наших друзей — собак. Они очевидно решили последнюю ночь в лагере Шмидта не ночевать на льду, а забрались в лучшую палатку и улеглись на свободных постелях. Мое появление их ничуть не смутило. Они продолжали лежать…
Кренкелю, видимо, не спалось. Он еще раньше условленного времени проснулся и стал готовиться к переговорам с Ванкаремом. Ровно в четыре часа, как и было условлено, он поймал сигнал Ванкарема и узнал, что самолеты заправляются и в семь часов направятся к нам. На горизонте у нас была дымка. Такая же погода, как сообщил Ванкарем, была и там. С редким интересом мы наблюдали за изменениями облаков. Как потом оказалось, в Ванкареме с неменьшим интересом также наблюдали за этим. В самом деле, перемена погоды могла расстроить все наши планы.
С нетерпением ждали мы условленного часа и вылета Водопьянова. Зажгли сигнальный костер и стали жадно осматривать небо. Прошли установленные 45–50 минут, а его нет. Шесть пар глаз, [389] оставшихся в лагере Шмидта, жадно ищут в небе точку самолета. Но тщетно! Минуты тянутся и кажутся очень длинными. У нас уже зародилась тревожная мысль-не разбился ли Водопьянов. Было единственное общее желание: пусть заблудится, пусть имеет вынужденную посадку, только бы уцелел. Уж слишком обидно, операция заканчивалась без единой жертвы — и вдруг неудача. [390]
В установленный час связи с Ванкаремом мы узнали, что Водопьянов благополучно вернулся, не найдя нас. Оказывается, хмурый, вид капитана и мое предположение о перемене погоды имели основание. На пути к нам, между Ванкаремом и лагерем, образовалась масса разводий и майн, которые сбили Водопьянова с пути. Он, принял испарения за наш дымовой сигнал, отклонился в сторону, поискал нас, но не нашел и решил вернуться. Мы очень обрадовались, когда узнали, что он благополучно сел.
Тов. Петров, председатель чрезвычайной тройки, сообщил о подготовке вылета к нам целой эскадрильи из трех самолетов. Как: выяснилось потом, эта тройка была снабжена остатками бензина, и если бы и на этот раз они не нашли нас, то летные операции пришлось бы отложить на очень долгое время: ни в Ванкареме, ни в Уэллене горючего не было.
К счастью нашему, на этот раз в точно установленное время появился сначала Водопьянов, а затем Молоков с Каманиным. Последние пролетели над лагерем прямо к аэродрому, а Водопьянов задержался и стал на малой высоте делать круги, салютуя нам. Мы в свою очередь также отвечали салютом, но потом узнали от Водопьянова, что переусердствовали. Мы с Кренкелем не пожалели пороха и большую порцию подбросили в огонь. Костер мы сделали «мировой». Топлива не жалели, знали, что оно больше теперь никому не нужно. С каким-то непонятным ожесточением мы бросали в огонь все, что попадало под руки: чемоданы, одеяла, всякое барахло. Подкатили керосиновую бочку, смолу, — словом, дым, по заявлению Водопьянова, был виден за сто километров.
Убедившись, что все самолеты сели благополучно, мы, как было условлено с Ванкаремом, сообщили им об этом. Затем я послал последнюю телеграмму правительству о том, что мы последние покидаем лагерь Шмидта, оставляя на вышке наш советский стяг. Кренкель сообщил радиостанциям о том, что станция лагеря Шмидта кончает работу.
Кренкель спросил меня, что брать с собой из радиоимущества, брать ли оба передатчика. Я ему предложил взять то, что он находит нужным. Вот здесь мне пришлось наблюдать незабываемую картину: Кренкель ножом перерезывал провода. Кренкель — человек крепкий, спокойный, но и ему на этот раз не удалось сохранить спокойствие.
Видно, тяжело ему было перерезать те нити, которые в течение двух месяцев связывали нас с материком. Не глядя на меня, он [391] стал спешно, но бережно завертывать аппаратуру в одеяло и укладывать на сани.
Владимир Иванович любовно заколотил свою палатку и вырезал на память кусок из спасательного круга с «Челюскина». Я снял наш вымпел Главного управления Северного морского пути, и мы тронулись в поход, предварительно осмотрев все палатки, не остался ли там кто-нибудь случайно.
Мне пришлось делать много концов от лагеря к аэродрому, но никогда я с таким чувством не покидал нашей «шмидтовки». Непонятное чувство охватило тогда меня: с одной стороны, было чувство гордости и радости, что техника и большевистское упорство победили и мы все спасены; с другой стороны, как-то жалко было бросать приютившую нас льдину. Из памяти выпали все те беспокойства и неприятности, которые она причиняла своими разводиями и торошением. Как-то выпало из памяти и основное — гибель «Челюскина».
Со смутным чувством я покидал лагерь. Очевидно аналогичное чувство испытывали и мои спутники, потому что, не сговариваясь, мы чуть не каждые пять минут под тем или иным предлогом останавливались и невольно оборачивались назад — в сторону лагеря.
Дорога была тяжелая. Нам постепенно пришлось облегчать свои сани, сбрасывая груз по пути. А под
