— Курим около входа, — торопливо ответил Степан. — При начале штурма удерживаем двери.
— Повязки — в последний момент! — недовольно нахмурившись, произнес Живчик. — Там много боевых офицеров, увидят — мигом поймут, что к чему…
«Лейтенант ветеринарной службы» жестко усмехнулся:
— Не. Не успеют…
Чекан неуютно дергал плечом — отвык уже от штатского пиджака. В офицерской форме действовать было куда привычнее. Да и ботинки на шнурках давненько не приходилось носить, все больше в сапогах… Он чертыхнулся, недовольно рванул шнурок, перетягивая узел заново. Ботинки были хорошие, «второй фронт», канадского производства. Он мельком подумал, что на Привозе такие должны стоить не меньше двух тысяч… А может, и больше. Странно, что накануне важного дела в голову лезли такие мысли.
—Давненько я не стоял на шухере, — сказал он Штехелю, молча наблюдавшему за процессом обувания.
— Телефончик запомнил? — вместо ответа осведомился тот.
— Ты б еще сказал, где там в округе телефон можно найти…
— Две конторы будут у тебя за спиной и аптека за углом… Но, надеюсь, не понадобится.
Чекан со злостью взялся за второй ботинок.
— Ни хрена не подготовлено!.. Лезем, как бараны, под нож!
Штехель, казалось, не слышал его. Он вытянул губы в трубочку и смотрел в угол, туда, где по полкам были аккуратно расставлены банки с компотами и вареньем.
— В любом случае, как заварится каша — уходишь. Мы будем ждать тебя на баркасе.
— До него еще добраться надо, — зло пробурчал Чекан, притоптывая зашнурованными ботинками.
Он прошел в соседнюю комнату. Ида, раскладывавшая на столе пасьянс, задумчиво-печально улыбнулась ему.
— Ну что, сходится?.. — Он остановился за спиной Иды, опустил руку на ее плечо.
Она оставила карты, прижалась виском к рукаву его пиджака.
— Я сегодня видела сон, — негромко проговорила она. — Мы с тобой лежим в лодке, вокруг вода… Лодка качается…
— И что это значит? — усмехнулся Чекан.
— Это значит, что мы будем вместе, — шепотом отозвалась Ида, глядя на любимого снизу.
— Где?
— Какая разница… Главное — вместе…
Чекана снова обожгло воспоминание пятилетней давности: бушующее ноябрьское море, стук усталого двигателя, губы Иды… Они чуть не погибли тогда. Когда подходили к крымскому побережью, одиночный немецкий истребитель устроил за баркасом настоящую охоту. Но… уцелели. Выплыли. А потом была оккупированная Одесса, разведшкола, да много всего.
Чекан наклонился к Иде, прижался губами к теплому уху:
— Не хочу никуда идти.
У карты Одессы, которая закрывала собой заколоченную дверь, ведущую из кабинета на запасную лестницу, задумчиво стоял Кречетов. Растопырив пальцы, измерял расстояние от здания вокзала до только ему понятной точки на карте. Нетерпеливо взглянул на ручные часы, нервным шагом прошел к столу. Выдвинул верхний ящик, перебрал несколько бумаг…
На дне ящика лежала небольшая фотокарточка. Кречетов бережно взял ее, вглядываясь в счастливые смеющиеся лица — свое и Тонечки. Они стояли на Потемкинской лестнице, и Дюк простирал над ними бронзовую руку, словно благословляя на долгую и счастливую жизнь…
Он перевернул карточку и прочел синие чернильные строки: «Какой же ты все-таки удивительный, Виталик! И как странно, и здорово, и неожиданно, что ты у меня есть! А я — у тебя!!! Целую, целую и еще раз целую!!! Твоя Тоня. Одесса, 29 июня 1946 г.»
«Как раз тот день, когда ей было плохо в театре… Странная вещь память, — думал Виталий, разглядывая надпись. — Я помню, как было — до, как было — тогда, и знаю, как — сейчас… И самое удивительное, что все эти воспоминания живы, они не менее реальны, чем настоящее, нынешнее».
Но не стоит больше об этом думать. Расчувствовался не ко времени. О таких вот любителях помечтать на отвлеченные темы курсовой офицер кадетского корпуса, полковник Максимович, говорил: «Если вы хотите добиться победы, то все ваши помыслы, все мечтания, все стремления должны быть направлены к этой главной цели. Стоит вам отвлечься, расслабиться хотя бы на минуту — и победа может ускользнуть из ваших рук, хотя бы вы и сделали до этого массу усилий, чтобы ее заполучить». Кречетов всегда с благодарностью вспоминал этого человека, который был истинным отцом для своего курса. Где он сейчас?.. Погиб в бою с немцами или большевиками? Расстрелян югославскими или чешскими партизанами?.. Репатриирован в Союз и сидит в лагере?.. Или сумел уехать — в Чили, Уругвай, Австралию, Штаты?.. Будь проклят ненавистный 1917-й, осиротивший, убивший, растоптавший, выкинувший за границу стольких людей. Кто о них помнит — в этой стране, где у власти стоят Жуковы и Кириченки?..
Кречетов перечел надпись, сделанную рукой Тони, и аккуратно изорвал фотографию. Щелкнул зажигалкой. В воздухе истаяла тонкая, горькая струя синего дыма…
На заросшем бурым густым кустарником склоне, почти скрываясь в зарослях, стояли три больших трехосных грузовика — «Студебеккер», «Хеншель» и «Татра», все с плохо замазанными на бортах румынскими крестами. Пятеро полуголых мужчин, тяжело отдуваясь, переносили в кузова машин тяжелые ящики, которые им подавали из неприметного, хорошо замаскированного в поверхности земли схрона. Платов, насвистывая мотивчик из репертуара Лещенко, равнодушно барабанил пальцами по крылу переднего грузовика, Штехель, стоявший рядом, бережно прижимал к животу небольшой потертый саквояж. Время от времени он встревоженно поглядывал на стоящий в отдалении «Додж», на одной из задних скамей которого виднелся отрешенный профиль Иды, нервно сжимавшей в руках сумочку.
— Все, чисто, — пропыхтел один из мужчин, тяжело опуская в кузов последний ящик.
— Поехали!.. — Платов решительно забрался в кабину головной «Татры», завел двигатель. — Время, время, парни…
Водители суетливо закрывали задние борта своих грузовиков. Зарычали моторы. Тяжелые машины одна за другой медленно, раскачиваясь на ухабах, поползли, раздвигая кустарник.
Дождавшись, когда они скроются, Штехель с тихим счастливым смехом погладил саквояж, который прижимал к груди. Его помощники, тяжело дыша, глядели на него, ожидая распоряжений.
— Ну вот и все… Мы свое дело сделали, а?.. Все… Осталась самая малость… Всего-ничего… — Штехель помотал головой, словно отгоняя счастливое оцепенение, и решительно махнул рукой в сторону «Доджа»: — Поехали на баркас.
Мужчины направились к джипу. Водитель, усаживаясь на пыльное, нагретое солнцем сиденье, развязно подмигнул Иде:
— Запарились, дамочка, ждать?..
Ответом ему был холодный, равнодушный взгляд. Водитель поспешно отвернулся от женщины и с ожесточением воткнул ключ в замок зажигания.
Три тяжело груженных трехосных грузовика с ревом втянулись в естественный коридор из могучих каштанов. Прежде это был парк какого-нибудь одесского судовладельца-миллионера. Но неумолимое время оставило от усадьбы искрошенные, заросшие лопухами кирпичи фундамента, от большого пруда — затянутое ряской болотце с лягушками, а от парка — вконец одичавшие, вытянувшиеся и вверх, и вширь могучие деревья, разросшиеся, как душе угодно. Последняя война оставила в бывшей усадьбе свои следы — парк наискось пересекали окопы полного профиля, уже наполовину осыпавшиеся, заросшие буйной зеленью. Кое-где в кустах рыжела проржавевшая колючая проволока.
На обширной поляне грузовики остановились. И тотчас из зарослей кустарника показался расхлябанный, нагло улыбающийся телохранитель Гузя по кличке Шатало. На поясе у него висело сразу два пистолета в кобурах, еще один «парабеллум» был заткнут за голенище сапога.
