Франсиско Аяла
Скончавшийся час
I
Город, вращающаяся сцена. Поскрипывает немного.
Городской рассвет – расцвет новых афиш, реклам и плакатов. Свежих. Влажных от утренней росы, как чистое белье.
Это расстеленные простыни, тонкие и холодные. Это полотенца, стирающие сонливость со школьников, идущих стайками в школу.
Голоса афиш, гордые крики петуха возвещают утро. Яркие крики, высокие, как звук корнета, незамутненно трепещут на сетчатке глаза. (Сегодня я взял красные чернила. И синие. И зеленые. Целый лист заполнил я словом «афиша», красным, зеленым, синим, чтобы увидеть, удалось ли мне передать ощущение городского рассвета.)
Городской рассвет слаб, малокровен, он еще держится за стены, однако в нем есть и твердость, и четкость, и ярость. Здания возносятся в небо, словно ими выстрелили из пушки. Звенят железные мосты. Поют провода.
Тяжко, натужно дышат заводы. И по-сельски тихие сцены есть тут – механик лежит на земле, доит автомобиль…
Потом – испарения. Высь. Тучи дыма. Разные звуки.
Фабричные трубы смещают горизонт. Надуваю) брюхо неба, словно воздушный шарик. Окрашивают его в тяжкие серые тона.
Темно. Тихая луна – светящаяся реклама. Трость на моей руке напоминает женскую руку. Она покорна. Безмолвна. Легка.
Но успешно останавливает меня перед властными знаками и указаньями города.
Вокзал. Беговая дорожка. Фабрика. Велодром. Цирк. Гимнастический зал. Кинематограф.
Город, вращающаяся сцена.
Глаза у него синее любого камня его коллекции. Лоб высок и четырехгранен – восток, север, юг, запад. Он осенен славой и флагами всех существующих стран.
Несомненно, он потерял корабль – морской ли, небесный – и укрылся в городе, отрешившись от горизонтов любезной сердцу географии.
Но в ушах его, прибрежных раковинах, навек сохранился шторм.
(Пока идет дождь, он – у стойки. Пронзительно свищет пар. Капитан напевает сквозь зубы морскую песню.)
Он улыбается детям. Хотя бы
Словно эквилибрист, идет он по краю тротуара. Не оступаясь. Не выпуская трубки.
Ринг на каждом меридиане. Тупые улыбки. Рукопожатия, тоже тупые.
Он ничего не помнит. Он ничего не помнит. Но… рядом с ним шествует менеджер!
Словно великий танцор, он ловит и сливает в мелодию набор нестройных уличных звуков – крики, гудки, звоночки трамваев, дребезжанье витрин.
Витрины – одна за другой – привлекают его, как и афиша цирка.
Он улыбается от уха до уха.
(Уже лет десять, как он переехал в город.)
Глаза, увеличенные очками, привыкли схватывать на лету контуры предметов.
Чистые и четкие дорожки, словно пояс, охватывают его стан.
Улыбка Дон Жуана, улыбка чемпиона сверкает перед аппаратом.
Ширмы, книги, фонарики? А, да, и это – когда трепещет синяя птица носового платка.