Гнашку подговорил.
— Выходит, церковники сами себя обокрали.
— Это они так все подстроили, чтобы на дурака Гнашку в случае чего свалить можно было.
— А почему он к тебе пришел, этот облезлый барин? Почему не в прокуратуру?
Я и сам не заметил, что называю Блестящева прозвищем, какое дала ему Тоня. Как-то это вышло само собой, и я покосился на Галахова, но он не обратил на это никакого внимания.
— Говорит, что боится прокуратуры. Дурак.
— Конечно, дурак. Уж тогда молчал бы, пока за язык не тянут.
— Хитрый он дурак: говорит, что церковный староста ему враг, но схватиться с ним смелости не хватает. Вот он и действует тихой сапой.
— А пожалуй, он не совсем дурак? — предположил я.
— Черт его знает. Блудит, как кот. Пожалуй, и не дурак.
— Облезлый барин, — сказал я, сознавая, что мне просто приятно хоть так вспомнить Тоню, хоть ее словечками, в которых, если их произносить вслух, зазвучат для меня милые ее интонации. Тем более, Галахов ничего не знает.
Но на этот раз я просчитался: Галахов, оказывается, все знал.
— Это ты от нее слыхал? Ну, как у тебя с Вишняковой?
И, не замечая моего замешательства, он начал развивать свою мысль:
— С одной стороны, это правильное стремление со стороны интеллигенции — поднабить себе мозоли на своих белых ручках. Я бы всех после школы на производство, к станкам, на трактора. Пусть сольются с рабочим классом. А с другой стороны, этого нельзя, их учили, средства тратили, так с них и спрашивать надо, как с грамотных. А на тракторах работать много грамоты не требуется. Хотя, конечно, ты вот со средним образованием, сразу все понял и первым машину освоил. А мы пока такой богатой жизни не достигли, чтобы интеллигенция тракторами управляла. Это при социализме может быть, да и то… Ты вот по селам много ездишь, сам видишь, дури сколько еще, темноты. Долго их еще учить надо. Вот она о чем подумать, твоя Вишнякова, должна. Да и другие тоже, пока мы свою рабочую и крестьянскую интеллигенцию поднимаем.
— У нее особые условия, — сказал я.
— А у кого из нас не особые? Все мы из старого болота выдрались, а оно все еще нас за ноги хватает, несмотря что двенадцатый год при Советской власти живем.
Он вдруг умолк, как будто сказал все, что хотел. Белая тарелка абажура сияла над его головой, как ослепительное солнце, стирая все полутона и краски. Задумчивое лицо Галахова казалось только что вылепленным из алебастра невзыскательным скульптором.
Неподвижные листья сирени в черной темноте за окном блестели бестрепетно и остро, как железные. Было душно и жарко, и казалось, что от них идет горячее влажное дыхание близкой грозы.
— Нет, он не дурак, этот Блестящев, — задумчиво проговорил Галахов.
Он внезапно приумолк и задумался, а я почему-то подумал, что это не к добру, и спросил:
— Ты что?
— Отчет мой завтра в райкоме партии. — Снова задумчивое молчание. — Всыпят мне. — Еще помолчали. — Так-то все у нас на уровне. Работу признают удовлетворительной. А за эту чепуховину обязательно всыпят, за икону… Слушай! — Он вскочил и пробежал по кабинету, а потом огорошил меня совершенно диким предложением: — А если пойти к Бене! Сейчас, а?
Лицо его ожило и в глазах появился отчаянный блеск.
— Пойдем к Бене и отберем икону. Прямо сейчас, а?
— Шуму много будет. — Я просто растерялся и не знал, что сказать.
Галахов был скор на выдумку и не любил ничего откладывать на завтра. И еще больше не терпел противодействия.
— Кто? Беня!? А мы ему скажем: «Давай по-хорошему, а то милицию вызовем».
— Он сам милицию вызовет. Нет, это дело не пойдет.
— А хорошо бы. Взять эту икону и принести. Или хотя бы убедиться, что у него этот «благословляющий» и что наше дело сторона… Нет, не станет Беня шуметь. Пошли.
— Да он, наверное, спит…
— Посмотрим: если есть свет, то войдем.
— Ты подумай: ночью к иностранцу! Знаешь, куда нас за это?..
— Я за все отвечаю. Пошли. Боишься, так я один.
Но как только мы увидели Беню, сразу поняли, что ни для какого серьезного разговора он сейчас не годится. А мы приготовились именно к серьезному разговору о пролетарской солидарности, о чести рабочего человека, и мы старались убедить сами себя и друг друга, что Беня, как бы он ни был отравлен капитализмом, должен в конце концов прислушаться к голосу своей совести.
Воодушевляя друг друга такими речами, мы шли в душной предгрозовой темноте по каким-то переулкам, спотыкаясь о камни и проваливаясь в ямы, которых днем никто не замечает.
— Если у него нет классового самосознания, тогда хоть совесть-то у него есть? — сказал Галахов, когда мы вышли на базарную площадь.
Предположение это прозвучало очень неопределенно, на что я ответил тоже предположением:
— Должна быть.
Беннет Бродфорд жил в доме догорающего непмана, который и до революции торговал галантерейным товаром. Дом был, как и все купеческие дома в городе, двухэтажный, прочный, как сундук, внизу помещался магазин, отгороженный от ночного вороватого мира коваными зелеными ставнями, а наверху жил сам хозяин. Над магазином синяя вывеска, по ней золотом: «Галантерея» и пониже — «А. К. Форосов».
— Замуровался, как в крепости, — проговорил Галахов, с мрачной ненавистью разглядывая вывеску. — Форосов. Грек, что ли? Непманщина. Скоро им конец.
Я напомнил:
— А ты речь Ленина читал?
— Ну и что?
— Он сказал, что нэп всерьез и надолго.
— А это, по-твоему, не долго? С двадцать первого года терпим. Скоро мы эту лавочку как жахнем!..
В этом доме совхоз снимал комнату для американского механика. Инженер Гаррисон жил в другом доме, в центре города, один в двух комнатах с ванной и теплой уборной, что мы простодушно считали совсем уж разнузданной роскошью, недоступной простому механику.
Этот факт классового расслоения почему-то нас воодушевил, и мы, увидев, что окна угловой комнаты освещены, постучались в облепленную, раскрашенную под дуб дверь цитадели одного из представителей России нэпманской. Приготовившись к встрече с заокеанским представителем, мы постарались принять вид холодной неприступности.
Ну а дальше все пошло совсем не так, как мы предполагали и к чему себя готовили. Начать с того, что дверь нам открыла очень молоденькая и хорошенькая девушка в пестром халатике, вероятно дочка галантерейщика. Тонкий запах духов усилил наше замешательство.
— Ах! — вскрикнула она без всякого испуга и сразу же начала кокетничать: — А я подумала, это папа пришел.
Начальства в городке было немного, и, конечно, она сразу узнала Галахова, потому что удивленно подняла тоненькие бровки и очень мило сморщила носик, недоумевая, зачем районному вождю молодежи понадобился американец. А мы, в свою очередь, тоже слегка обалдели, не ожидая, что на нашем тайном и не совсем праведном пути встретится такая красотка. Эта встреча не входила в наш план и почему-то поколебала нашу уверенность, так что я подумал, что лучше бы нам уйти, но Галахов как-то сразу окаменел и противным голосом, в котором проступили совсем не свойственные ему баритональные казенные скрипы, спросил, дома ли квартирант.
— Да, дома, и вот его дверь. Наверх и направо.
