— Это меня не касается. Нет, нет! Коммунисты — деловые люди, и я желаю делать с ними бизнес.
Если бы Беня не произнес этого слова, от которого совсем уж неприкрыто запахло ненавистным нам миром стяжательства, возможно, наш визит окончился бы мирно. Но слово сказано, внесена ясность, после чего никакие мирные переговоры уже немыслимы.
Галахов встал. Глаза его посветлели до прозрачности, и он очень вежливо спросил:
— Какой бизнес?
Он сделался подчеркнуто вежливым, до той последней черты, когда вежливость переходит в свою противоположность, в резкость, доходящую даже до мордобоя.
Но Беня еще ничего не понял. Самодовольное упоение своими успехами в жизни, наверное, никогда не покидало его. Ему показалось, что этот парень не понимает простых вещей. Отчего он рассердился? Русский парень, никогда не поймешь, что ему надо.
— Ну, зачем скандал? У вас идея, у нас бизнес.
— Я думал, вы — рабочий человек, — заговорил Галахов, — и я рабочий человек, и у нас получится простой разговор.
— Я был рабочий человек. И Форд был рабочий человек, у нас такой порядок. Но я не дурак. Только дурак всю жизнь остается рабочим человеком.
Я положил Галахову руку на плечо:
— Брось. Не вяжись.
Он легким движением сбросил мою руку.
— Ладно. Черт с тобой. Отрекся ты от рабочего класса, и черт с тобой.
Беня вскочил. Наконец-то до него дошло. Он отбросил банджо в угол и схватился за крышку стола — жест, явно заимствованный из увлекательных зарубежных фильмов. Все кабацкие драки именно с того и начинаются, что один опрокидывает на другого стол. Шаблонный прием, и, наверное, поэтому даже в такую, чреватую последствиями минуту, он не испугал меня. Я встал перед Галаховым, заслоняя его:
— Стоп!
Беня проворчал:
— Согласен. Вас двое.
Но видно было, что он не струсил и уступил, только трезво оценивая обстановку. Кроме того, он не видел причин для драки. Разные взгляды на жизнь — стоит ли этот вопрос того, чтобы три парня решали его кулаками? Лучше выпить и все забыть. Он налил в пустые стаканы по глотку водки и как-то необыкновенно ловко раскатал их по столу.
Вернув стакан на середину стола, я сказал:
— У нас к вам дело. Предложение.
— Деловой разговор? — Беня осторожно улыбнулся. — Что вы хотите?
— Где икона? — прямо спросил Галахов. Ему надоели все предварительные разговоры.
— Что значит икона? — Беня рассмеялся. — А, эти черные грязные доски. Нет, это не мой бизнес. Мой товар чистый.
У него был несколько обескураженный вид простодушного, ни в чем не повинного человека, которому приходится отпихивать от себя какое-то совершенно смехотворное обвинение. И теперь уже стало ясно, что мы поторопились и влипли в нехорошую историю. Но, видимо, Галахов еще не совсем понимал это и продолжал нажимать:
— А за что вы Гнашке подарили ковбойский костюм?
— Гнашка? Какая Гнашка? Я никакой Гнашки не знаю.
Кажется, Галахов тоже все понял, потому что в голосе его не слышалось прежней уверенности, когда он объяснял Бене, кто такой Гнашка. Американец жизнерадостно взмахнул руками:
— А, это! Костюм техасского пастуха. Этот парень купил его у меня. Разве так нельзя?
— Можно, — сказал я, — пошли, Пашка.
Я ничего не чувствовал, кроме досады на то, что мы даром потеряли время в этом обыкновенном логове обыкновенного торгаша, каким оказался американский парень. И даже ковбойский костюм обернулся простым нарядом пастуха, отчего слетели все остатки романтики и авантюры, которыми мы сами так плотно окутали наше предприятие. Техасский пастух! Это меня добило.
— Пошли, Пашка, — повторил я и грубо потянул своего спутника за рукав.
Мы вышли в коридор, и сейчас же из другой двери показалась нэпачка Кэтрин, неправдоподобная, как японская кукла, в своем пестром халатике, и кокетливо закачалась на стройных ножках, словно исполняя какой-то замысловатый танец.
— Уже? — спросила она, сочувственно посмеиваясь.
А нам, одураченным, показалось, будто она ехидничает. Мы молча прошли мимо нее, вдыхая ненавистный и завораживающий запах духов. Скорее, скорее из этого дома!
Неожиданно я услышал ее отчаянный шепот:
— Постойте!
Так отчаянно может взывать человек, доведенный до крайности.
— Можно вам задать один вопрос?
— Какие еще вопросы? — не глядя на нее, пробурчал Галахов.
А я рассматривал ее, удивляясь несоответствию между ее отчаянием и необычайным кокетством, с каким она это отчаяние выражала. «Разыгрывает», — подумал я, слушая ее взволнованный шепот:
— Что мне теперь делать? Отец говорит: «Нам конец». Да я и сама вижу. Хотела на работу — никуда не берут. Мне что же, отравиться? А я хочу жить! А как?
Нет, на розыгрыш не похоже. Второй раз за один вечер я слышу один и тот же вопрос, но тогда я знал, что ответить: там была Тоня. А что можно посоветовать девушке из ненавистного капиталистического логова? Наша задача — искоренять все остатки капитализма, стереть с лица земли. Но мне что-то не хотелось ни стирать, ни искоренять эту тоненькую девчонку. Наверное, и Галахову этого не хотелось. Он сказал:
— Надо подумать…
И в замешательстве отступил к выходу. Я тоже отступил. Она пошла было за нами, но из той же двери, откуда она вышла, послышался удушливый тонкий голос:
— Катька, ты с кем?
Катька! Никакая она не Кэтрин. Просто русская девчонка, попавшая в беду.
— Зайдешь после, — шепнул Галахов. — Вот к нему.
Он указал на меня, и у меня не было времени отреагировать, потому что появился сам догорающий галантерейщик А. К. Форосов, невысокий, но очень раздавшийся в ширину и какой-то весь расплющенный. Я заметил его пухлые желтоватые щеки, обросшие черным кудреватым волосом, и вывернутые негритянские губы. Шлепая стоптанными туфлями, он начал спускаться по лестнице, натужно посапывая в наши затылки. В дверях он напутствовал нас голосом галантерейщика:
— Заходите, не забывайте, всегда останетесь много довольны-с…
Мы уходили сосредоточенные и молчаливые, плечом к плечу, как на параде.
ГЛАВА ПЯТАЯ
БЕЗУМНЫЙ ДЕНЬ
Уже давно замечено, что управлять событиями это все равно что пытаться изменить направление ветра, вместо того чтобы использовать его в своих интересах. Не считаясь с этим, я каждый раз с утра намечал себе план на весь день, но уже к обеду начинал оглядываться: куда это меня занесло?
События налетали на меня со всех сторон, как тревожные ветры, и я всегда опасался пропустить
