Последняя строчка тонула в общем реве, наверное, потому, что для перебравших прожигателей красавицей была все та же злодейка-судьба, коварная изменница.
— Красавица мне не верна, — теряя чувство юмора, с грустью проговорил я, высовывая горячую голову из окна.
Внизу у стены в недвусмысленных позах стояли два «венецианца», один, упершись лбом в стену, задушевно завывал:
— Идиот! — сказал я про себя и захлопнул окно. — Идиот и барахольщик. Раскис, как огурец, как валяный сапог в слякоть.
Но и самокритический припадок не принес облегчения. Старая истина: когда человек несчастен, то окружающие для его же утешения стараются доказать ему, что он к тому же еще и дурак. А если нет окружающих, то он сам себя утешает тем же испытанным способом.
Мне показалось, что спасительное чувство юмора возвращается ко мне и теперь я могу пойти к Сережке Сысоеву, который, наверное, уже заждался.
Он меня ждал, но не очень, потому что у него сидел еще один бородач, молодой, щегольски одетый. На нем был модный темно-синий костюм и сверкающие желтые ботинки. Длинные волосы придавали ему что-то артистическое, небрежно-вдохновенное, и вообще он был похож на молодого Штрауса. Живописный человек.
Сергей в своей пестрой косоворотке-распашонке и помятых брюках перед ним просто заморыш.
— Вы знакомы? — спросил он.
Я все пытался сообразить, где же мне приходилось встречать этого щеголеватого человека, но он сам напомнил:
— Ну как же, встречались, и не позже как сегодня днем.
Да это отец Николай! Волосатик! Переоделся, так и на человека стал похож.
— Знакомы, — сказал я, недоумевая, что ему тут понадобилось у Сергея и почему они оба так весело настроены: сидят и над чем-то смеются, как добрые друзья.
— Садись, — сказал Сергей, — послушай, какие он тут истории выпуливает! Бог-то, оказывается, есть. Хочешь выпить?
На столе стояла бутылка, почти пустая, и на тарелке крупно нарезанные свежие огурцы и целые помидоры. Не в этом ли причина их безмятежного веселья? Жизнь сама по себе не очень-то… «Для веселия планета наша мало оборудована». Но я ошибся, думая, что вино может изменить настроение, в то время как оно только углубляет радость или горе, уже овладевшее тобой.
Я выпил, тоска моя углубилась, и от меня ускользнуло начало того, что рассказывал Волосатик. Голос его звучал, как гитарные аккорды, но рассказывал он, должно быть, что-то очень веселое, потому что Сережка смеялся и мотал лохматой головой. Так что я тоже начал прислушиваться.
— Вот вам еще плод мелких поповских раздумий. Но сначала пример: в существовании бога я не сомневаюсь, так же, как и вы. Его попросту нет. То есть такого нет, всеобщего. Каждый творит его по образу своему и подобию. Вот молятся наши прихожане, — я их всех давно знаю, — а я смотрю и думаю: положительный мужик Харитон, у него маслобойка своя, крестится солидно, неторопливо, просит господа, чтобы помог именно ему, Харитону, впутывает его во все свои дела. А спекулянтка, которую все называют Лушка-полушка, истерично требует у бога, чтобы он помог ей всех обмануть — и покупателей, и милицию, и базарное начальство. Староста нашего храма Степашка Таскаев тоже свои просьбы излагает, стоя за конторкой. И у каждого, учтите, свой бог. Бог един, но во множестве лиц. Есть серьезный маслобойщик-бог — Харитон. Есть проныра-бог — Лушка-полушка. Ну и бог — Степашка.
— Нет, ты послушай, — смеясь, проговорил Сергей, — бог Степашка. Здорово придумано.
— Этого придумывать не надо. — Поп музыкально посмеялся. — А подумать есть о чем. Многоликий бог собственников. И, если надо, они за этого бога на все пойдут, примеров тому много.
Я слушал и не мог понять, почему они смеются. Или меня все еще терзала оголтелая грусть? «Мой бог — Тоня», — подумал я и рассердился. До чего человек может свихнуться, поддавшись любовной тоске.
— А вы над чем смеетесь? — спросил я Волосатика.
— Ну, вообще… — Он красиво повел рукой, но мне показалось, что его большие румяные губы настороженно сжались.
— Попробовали бы вы посмеяться над моей верой, — пригрозил я.
Сергей совсем неожиданно сказал, хлопнув себя по колену:
— Правильно! Хорошо сказано.
Волосатик вздрогнул, как будто это его ударило.
— Но вы-то над моей верой допускаете насмешки, — сказал он. — Читал я вашу пьеску под названием «Обновил».
Теперь уж и мне стало смешно:
— Бросьте. Нет у вас никакой веры. Ни во что вы не верите. А в моей пьесе я смеялся не над верой, а над суеверием, Волосатик.
Услыхав свое школьное прозвище, он как-то так по-хорошему улыбнулся, что я подумал: каким бы он был простым, свойским парнем, если бы не свихнулся.
Улыбнувшись, он спросил:
— Вам моя история известна?
— Отчасти. Знаю только, что вы, окончив советскую школу, поступили в духовную семинарию. Это удивительно и трудно понять.
— А между прочим, все чрезвычайно просто. Вот я Сергею Прокопычу рассказывал.
Сергей Прокопыч — это Сережка, а я и не знал. Он сидел на кровати, поджав ноги, и явно наслаждался нашей схваткой, но сам не вмешивался. Он кивнул головой:
— Ага, рассказывал. И еще ему расскажите.
Волосатик, склонив свои великолепные кудри в знак полной покорности, смиренно сообщил:
— Я, так сказать, не поладил с нашей эпохой…
— Вот это да! — Меня искренне восхитило такое наивное и напыщенное признание. — Ну и что же?
— Да ничего. Эпоха не заметила этого. Ей, собственно говоря, наплевать. Ну и мне тоже. Мой отец, живописец вывесок, и сейчас продолжает заниматься своим делом. Поэтому запах скипидара и олифы, который я начал вдыхать со дня своего рождения, для меня так же родственен, как для всех остальных людей воздух. Поэтому, если вы заметили, я и в храме так принюхивался к вам, Сергей Прокопыч, почуяв некоторую родственность. Извините.
— Ты слушай его, слушай, — ликовал Сережка, — он меня по запаху нашел! А?
— А про отца я вот для чего упомянул: меня из-за него в институт не приняли. Кустарь, то есть гражданин самой последней категории. Я и учился и вселял надежды, но меня не приняли. А детей рабочих и крестьян, хоть некоторые из них учились тупо и никаких надежд никому не вселяли, их приняли. Разве это не обида?
Все ясно: обывателю наступили на мозоль. Историческую необходимость человек принял, как личную обиду.
— И тогда вы решили насолить эпохе? — спросил я.
Но Волосатик уже привык к насмешкам, или он мыслил о себе более возвышенно.
