самое главное, самое хорошее еще только начинается. Оно всегда приходит, и не поймешь, во сне это или на самом деле, но оно приходит на смену всему тому бурному, ликующему, чем он только что самозабвенно жил во всю силу мальчишеского задора. Вот уж он совсем растворился в добром тепле, слился с ним, и тут около него возникает что-то большое, мягкое и очень сильное, сильнее всего на свете. Он задыхается от счастья и от сознания необыкновенной силы, которая переливается в него от этого большого и горячего счастья. Что это, он не знает.
До него доносится мягкий тягучий голос. Никаких слов не слышно, а только голос, как в песне, летящей издалека, — сонный, усталый и бесконечно добрый, как и само тепло, от которого шел этот голос. И еще он ощущает особенный запах, напоминающий запах теплого молока и чего-то еще, такого же неопределенного и прекрасного, как сонная песня. Ему так хорошо, как никогда не бывало на самом деле, и он говорит радостно-удивленно:
— Мама!..
Он еще и сам как следует не знает, что он говорит. Это слово всплывает в памяти и тут же пропадает вместе с теплым сном. И в то же время все это не было сном, как не было и на самом деле. Это таилось в памяти и оживало ночью, когда ему что-нибудь мешало крепко уснуть.
А утром все исчезало. У него просто не было времени вспоминать то, что уже прошло, кончилось, когда впереди столько интересного и еще непережитого.
Он был веселый мечтатель и очень деятельный. Он всегда подозревал, что от него скрывают самое интересное и, конечно, смешное. Как все веселые люди, он не терпел безделья, не умел ждать. Не все его понимали, многие думали, что он просто непоседа и фантазер, и недоумевали, за что же они любят такого. Он всех извел своей веселой деятельностью, но никто даже и думать не хотел о том дне, когда придется с ним расстаться. Как же жить без него? Не видеть его простодушного и в то же время хитрущего взгляда, его блестящих светло-синих глаз, не слышать его вопросов — нет, без этого нельзя, без нашего Рыжика.
Все люди, с которыми он встречался, всегда и неизменно были доброжелательны — он уже к этому привык и доверчиво шел на каждый зов, считая роднёй всех и каждого.
А потом что-то похожее на этот сон он пережил наяву, в ясный солнечный день, между двумя купаниями.
Летом, как и всегда, детский дом выезжал на дачу: зеленые горы, теплая трава, в которой можно было так спрятаться, что никто тебя не найдет. На горах и между ними в оврагах стояли темные леса, куда забираться строго запрещалось. В траве жили зеленые прыткие кузнечики с выпуклыми глазами. Лето было жаркое, песок под тентом так накаливался, что не успевал остывать за ночь.
Старшая группа купалась по нескольку раз в день в мелкой бухточке, отгороженной от реки невысоким забором и проволочной сеткой. Ленька самозабвенно кидался в воду и барахтался в теплой водичке, воображая, будто он переплывает всю огромную реку, которая сверкала там, за сеткой, у него замирало в груди, и он восторженно орал и колотил по воде руками и ногами. Рядом с ним орали и барахтались в воде его однокашники.
На прибрежном песке сидели тетя Алла и тетя Надя, внимательно и скучающе посматривая на этот ребячий разгул. Они сидели под тентом и задыхались от жары и духоты. Ленька увидел, как тетя Надя сбросила свой белый халат и осторожно пошла в воду. Тетя Алла тоже сняла халат и легла на песок в своем полосатом бело-голубом купальнике.
Смотреть, как тетя Надя бултыхается около самого берега и при этом повизгивает, совсем неинтересно. Ленька забежал под тент, присел на корточки около тети Аллы и погладил ее горячую, сухую руку.
— Тебе что? — спросила она, по привычке не отрывая взгляда от купающихся ребятишек. Разглядывая мелкие капельки пота на ее переносице и на щеках, Ленька убежденно объявил:
— Вы самая раскрасивая на всем белом свете!
— Нашел раскрасавицу… — Она рассмеялась и шлепнула его по спине, он упал в песок около нее. — Самая курносая, самая раскосая, самая скуластая на белом свете — вот какая я.
Она так прижала его, что он уткнулся головой под ее руку и чуть не задохнулся. Но он даже и не пошевелился, замер, не понимая, что же такое сейчас произошло. Он услыхал тот самый особенный запах, теплое молоко из теплого сна и еще что-то непонятное и прекрасное, как сонная песня.
Он поднял голову, с изумлением разглядывая тетю Аллу. Какое-то новое, очень дорогое свойство открылось в ней. А она, думая, что он все еще любуется ее красотой, продолжала посмеиваться.
— Беги купаться. И не смотри на меня так… — Она теплыми пальцами взяла его за подбородок, сама заглянула в его встревоженные, пылающие любопытством глаза и сама притихла. — Как будто ты меня только сейчас увидел. Ну, беги. Я тоже быстренько искупнусь.
Она кинулась в реку и побежала, высоко вскидывая ноги, а когда вода дошла до колен и бежать стало трудно, она пошла, раздвигая, словно распахивая, перед собой воду сильными взмахами рук. Ленька, стоя у самого заборчика, смотрел завистливо и восхищенно. С блестящих рук тети Аллы срывались пенистые потоки, и Ленька решил, что руки похожи на крылья и вся она, как лебедь.
На самом глубоком месте, когда из-под ног начало ускользать дно, Алла приподнялась, как бы взлетев над рекой, и плавно опустилась грудью на воду. Плыла она так красиво и смело, что Леньке и самому захотелось кинуться вслед за ней, хотя он понимал, что это невозможно, что ему еще очень далеко до такого лебединого совершенства. Именно так он и подумал, будто тетя Алла похожа на Царевну Лебедь.
Потом он решил, что скорее всего тетя Алла похожа на рыбацкий поплавок — такая же, она полосатая, празднично блестящая и так же упруго подпрыгивает и ныряет среди сверкающих рябоватых волн. Скоро она вернулась. Устало покачиваясь и улыбаясь, вышла из воды, большая, стройная и блестящая. Упав на песок, проговорила:
— Ох, до чего же хорошо!..
— Как ты не боишься? — спросила тетя Надя. — Там ведь такая быстрина!..
— Ну и что? На быстрине только и плавать. Да мне все равно где.
В этом году осень рано напомнила о себе: в середине августа похолодало и пошли дожди. Ленька, прижимал нос к холодному стеклу, разрисованному извилистыми дорожками, по которым то и дело пробегали блестящие капельки. Как будто он смотрит из воды — такое все кажется ненастоящее, расплывчатое. Так, наверное, видят рыбы, что творится на белом свете. Рыбы да еще водолазы. Все дрожит и расплывается перед глазами: дождик прыгает в лужах, из скворечника выглядывает скворец, ловит клювом капли, пить хочет. По дорожке бежит тетя Алла, накинув на голову прозрачный плащ, как будто сделанный из дождя. В коридоре она затопала ногами, стряхивая грязь, и кому-то сказала:
— Перебираемся в город. Завтра придут машины.
Только успели переехать в город, как снова вернулось лето. Стало жарко и сухо, но уже на деревьях появились желтые листочки. На увядшей траве и на дорожках тоже было много желтых гремучих листочков. Если быстро пробежать, то они разлетаются во все стороны, гремят под ногами и возмущаются. А если пройти тихо, осторожно пошевеливая листья носками ботинок, они начинают нашептывать что-то очень интересное. Но такие они хитрые, что, сколько ни прислушивайся, все равно ничего не поймешь.
Ленька все ходил и прислушивался, что там они нашептывают, пока не услыхал голос тети Аллы:
— Ох, что-то ты опять задумал!..
— Листья шумят, — сообщил Ленька.
— Сухие, вот и шумят.
— А на деревьях не сухие и тоже шумят. — Ленька посмеялся. — Все чего-то рассказывают, рассказывают…
Он засмеялся, но тетя Алла отчего-то вздохнула и покачала головой:
— Дай мне слово, что за ворота — ни шагу.
— А чего я там не видел, за воротами? — ответил он и для убедительности даже развел руками. — Ничего там и нет.
— Ну, смотри!
Он был веселый мечтатель, самый веселый и очень решительный. Никакого интервала между мечтой
