минутную ночную остановку в тайге, и непонятно откуда взявшиеся мысли о подарке, и сам подарок. Вспоминал не раз с изумлением и благодарностью.
Как только поезд остановился и внезапно притих на одну лишь минуту, Андрей Фомич услыхал задыхающийся, отчаянный голос:
— Ну, вы там, да помогите же!..
Какая-то девчонка изо всех сил старалась поднять сонного мальчика. Она уже посадила его на подножку, но, чтобы просунуть его в тамбур, ей самой надо взобраться хотя бы на нижнюю ступеньку. Сделать это она никак не могла. Мальчик все время валился ей на руки, она снова поднимала его и уже дошла до полного отчаяния, потому что ничего у нее не получалось, а поезд вот-вот должен тронуться.
— Да вы что же? — кричала она. — Вы что же!..
Все получилось так неожиданно, что Андрей Фомич не сразу догадался, чего от него хотят, а когда сообразил, то поезд уже тронулся. Он подхватил ребенка, свободной рукой поймал девчонку за руки и уже волоком втащил ее на верхнюю ступеньку. Она упала на пол, потом поднялась, бессильно прислонилась к двери. Теперь он увидел, что это не девчонка, а вполне взрослая девушка, может быть, даже женщина. Только вряд ли этот мальчишка может быть ее ребенком: ему не меньше пяти лет, а ей вряд ли набежит двадцать. Впрочем, Андрей Фомич слабо разбирался в этих делах.
Он стоял и растерянно улыбался, а мальчишка уже крепко спал, уткнувшись головой в плечо, и от него шло нежное тепло, как от реки, нагретой солнцем. А девушка сидела на полу, у двери, и все никак не могла успокоить судорожного дыхания и отделаться от страха, который только что ей пришлось пережить.
— Стоит, как идол, — плачущим голосом протянула она, бессильно закидывая голову. У нее были румяные, полные щеки, чем-то испачканные и мокрые от слез. — Как идол, стоит, смотрит. А если бы я осталась? Ох, да он еще смеется!
Она вскочила, схватила ребенка и убежала в вагон. Сквозь стеклянную дверь Андрей Фомич видел, как она положила мальчишку на жесткий диванчик и растерянно оглянулась: на ней ничего не было, кроме платья из синей фланели, и не было даже платка, чтобы укрыть ребенка. Он зябко покрутился на холодном скользком диванчике и, подтянув ноги к самому подбородку, замер. А она все стояла и оглядывалась, хотя не могла не видеть, что в этом безнадежно пустом, сверкающем вагоне никто ей не поможет, кроме того самого «идола», который растерянно выглядывает из тамбура и который один раз уже помог ей.
Но он сам обо всем догадался, вошел в вагон и снял стеганку:
— На, укрой.
— Намучилась я с ним, — всхлипнула девушка и стала укрывать мальчишку.
— Чего ж теперь плакать-то? — сказал Андрей Фомич, подумав, что у девушки, которая одна ночью куда-то бежит с ребенком, как раз, наверное, есть от чего удариться в слезы. Но что делать и какими словами утешить ее, он не знал. Он только смотрел на ее вздрагивающие плечи, на ее полные, крупные руки, которыми она то вытирала глаза, то зажимала себе рот и нос, чтобы заглушить рыдания, и жалел ее.
Наконец она стала успокаиваться. Отвернувшись, подолом вытерла лицо и кое-как ладонями пригладила свои светлые, длинные, до плеч, волосы. И неожиданно улыбнулась вздрагивающими от недавних слез губами.
— Дура какая, да? Вы меня простите.
Обрадованный ее улыбкой, он спросил:
— Испугалась?
— Конечно. И еще как! Целый день искала этого… — Она угловато, совсем по-девчоночьи замахнулась, чтобы шлепнуть ребенка, но не шлепнула, и Андрею Фомичу даже показалось, будто ее глаза под непросохшими еще ресницами затуманились нежностью. Большие, чуть выпуклые, серые или голубые — этого сразу не разглядеть. Но глаза показались ему определенно красивыми, и он почему-то решил, что девушка эта очень добрая и хорошая.
— Кто он тебе? Братик? — спросил он.
— Ленька-то? Да никто… Он из детского дома. Я там воспитательницей работаю. У меня таких «братиков» целая группа.
Это сообщение почему-то очень обрадовало Андрея Фомича, он даже забыл, что электричка минут через двадцать примчится на свою конечную остановку и этому вагонному знакомству наступит конец. Девушка унесет своего Леньку, и он никогда, может быть, и не встретит ее. Он даже не узнает, как ее зовут.
— А этот, — продолжала девушка, — этот — мука моя мученическая. Второй раз убегает, а сколько раз я его перехватывала!
— Озорной?
— Нет, что вы. Он, знаете ли, фантазер у нас. Выдумщик. И очень активный. Все ребятишки любят, когда им рассказывают что-нибудь или читают. Они, знаете, как слушают? В рот готовы влезть, вот как. А этот обязательно все должен додумать, продолжить. Как начнет рассказывать, что там должно быть дальше, когда сказка уже кончилась, не то что ребятишки, мы — воспитательницы — и то заслушиваемся. Ну, конечно, уж глядим в оба. Да вот недоглядели. А за ним и не углядишь.
— А куда же он бегает?
— Да говорю же — за сказкой. В прошлый раз пешком ушел, уже за городом захватили. А теперь в поезде…
Ленька пригрелся, спит, как в самой мягкой постели, и, должно быть, снится ему что-нибудь чудесное. Из-под полы пиджака торчит его рыжеватая стриженая макушка.
— Вот и панамку потерял, — сказала девушка.
— Что ему теперь за это будет?
— Да что ему? Мне вот достанется…
— И так уже досталось.
— Это не считается. Никудышная, наверно, я воспитательница.
Она нахмурилась, предчувствуя проработку на педсовете, но он этого не знал и подумал, что ее угнетает недовольство собой и своими неудачами в воспитательном деле. Это чувство знакомо ему, не бывает так, чтобы всегда все удавалось. А другой раз все думают — неудача. И сам тоже так же думаешь, а потом все обернется как нельзя лучше. Кто знает, какой человек из этого парня вырастет? Может быть, он писателем станет или инженером. Фантазия во всяком деле нужна. Так думал Андрей Фомич, но сказать не решался. Ему очень хотелось как-нибудь отвлечь девушку от мрачных предчувствий, но что сказать, чем утешить, он не знал.
А поезд летел в темноте, летели последние минуты, уже остались позади леса и скалы, все чаще мелькали огни на столбах, на заводских оградах и высоко на трубах. Справа открылась большая река, перегороженная бесформенной массой огней, сливающихся на противоположном берегу в одно сплошное сияние. Померкли звезды, и небо стало совершенно черным.
— Вам где сходить? — спросил он.
— Мне до конца.
— Трамваи не ходят.
— Дотащу. Я сильная.
Он так и не сообразил, какими словами можно если не развеселить ее, то хотя бы утешить, но вот уже поезд миновал предпоследнюю станцию. Надо собираться. Девушка низко склонилась над ребенком, не решаясь сразу разбудить его, а поезд уже замедлял свой бег. И тогда она очень ласково и вместе с тем настойчиво начала похлопывать по телогрейке, поглаживать, что-то нашептывая в малиновое, как фонарик, ребячье ушко.
— Ну, давай, давай, потягивайся, да поживее, некогда мне тут с тобой разнеживаться. И нечего тебе… нечего, нечего… Просыпайся.
Гудит электричка, торопливо завершая свой путь; в соседних вагонах просыпаются и подрагивают со сна немногочисленные ночные пассажиры; за окнами дрожат и струятся отраженные в большой реке
