— Шелдон Скотт!
На сей раз я оказался прав — я не был удивлен.
Однако этого нельзя было сказать о прочих слушателях, которых слова Лемминга повергли в экстатическое изумление. Правда, это не отражалось на их внешности, но я не сомневался, что внутри их переполняет праведный восторг, ибо здесь, рядом с ними, находился кто-то, кого они могли ненавидеть радостной и счастливой ненавистью, не испытывая никакого чувства вины — ненавидеть во имя Бога.
С трудом оторвав взгляд от Фестуса Лемминга, я посмотрел на толпу. Я ожидал, что вся паства пялится на меня со злобной радостью. Но ничего подобного — никто из них даже головы не повернул в мою сторону. Только мое тщеславие заставило меня ожидать огромного, хотя и нелестного внимания публики при одном звуке моего имени. Я ошибался, думая, что им одинаково знакомы имена Шелдона Скотта и Эльвиры Сналл. Эти люди и я жили в разных мирах, за что я был признателен Всевышнему, по крайней мере, не менее, чем они.
Поэтому, если Фестус закончил, мне пришло время выбираться из этой ловушки, прежде чем он…
— Да-да, его имя Шелдон Скотт, и, он здесь, ЗДЕСЬ, ЗДЕСЬ!
Ничего подобного я не видел за всю жизнь. Я смотрел на толпу, а толпа уставилась как зачарованная на Фестуса Лемминга. В этот момент какой-то парень указал на меня пальцем. Я бы догадался об этом, даже если бы не видел собственными глазами, так как в ту же секунду буквально все головы в толпе повернулись — от Лемминга в небесах ко мне в аду.
Движение было точным, словно военный маневр, как если бы ракеты могли одновременно действовать только своими головками… Зрелище было столь же поразительным, как вид четырех тысяч болельщиков, наблюдавших за очком в теннисном матче (для которого как раз подходила моя одежда), происходящем на склоне Альп.
Мне не случайно пришел на ум военный маневр. Передо мной была армия — армия христиан, и ее солдаты, «чей меч — любовь», смотрели восемью тысячами глаз-дул на меня, стоящего спиной к стене, хотя и без повязки на глазах.
Точно так же они «целились» в меня и раньше, но теперь все было по-другому. Я чувствовал силу, исходящую из этих восьми тысяч глаз, и никто никогда не убедит меня в обратном. Я ощущал ее, как биение тысяч маленьких черных крыльев…
Внезапно меня охватило предчувствие, что эти психи готовы расправиться со мной на месте. Это не было логическим, тщательно проанализированным выводом. Я чувствовал это задом своих штанов, причем мне было все равно, соответствует ли это действительности. Мне казалось, будто я одинокий зимний орех в присутствии четырех тысяч белок.
Я не мог заставить себя двинуться к выходу, поэтому рискнул направиться по проходу в обратную сторону. Никто на меня не бросился, но не было недостатка в пронизывающих взглядах, зловещем бормотании и, несомненно, проклятиях, хотя Фестус Лемминг заговорил вновь.
Нет нужды повторять или комментировать сказанное им, за исключением того, что оно было еще хуже прежнего. Если вам кажется, что хуже некуда, то вы ошибаетесь. Об истинных глубинах порочности этого человека я только начал подозревать. Он вновь распространялся о блудодеях и развратниках, когда я, пятясь, добрался до первого ряда деревянных скамеек, лишенных спинок.
Я чувствовал бы большую уверенность в спасении, добравшись до самого конца прохода, но меня обуяли сомнения. Ибо Фестус, пригвоздив к позорному столбу блудодеев и развратников в целом, перешел на конкретные личности. Мне незачем объяснять, на кого именно.
Самым скверным было то, что этот человек напрямую не лгал относительно меня — он брал истинные факты и превращал их неизвестно во что. Разумеется, у меня есть недостатки. Признаю, что их даже очень много. Я люблю женщин и иногда в самом деле блужу и развратничаю — даже не только иногда. Но в устах Фестуса Лемминга это звучало поистине жутко.
Согласно ему, я был порождением адской бездны — возможно, младшим по чину демоном, но прочно связанным с силами тьмы и движимым сатанинской похотью — человеком, совершавшим самые грязные преступления, растлевая мужчинам умы, а женщинам — другие места. Последние слова он не произносил, но я бы покраснел, цитируя полностью его высказывания о «волосатых бедрах похоти», «сладостной, непорочной наготе» и «чистоте и невинности, поруганных…», ну, скажем, слюнявым обезьяночеловеком, а я краснею не так легко.
К тому времени я оказался в полумраке возле жемчужно-серого занавеса, нервно озираясь в поисках выхода, не требовавшего нового путешествия по проходу. Некоторым это может показаться излишним. В конце концов, какой вред могли причинить мне в церкви? Всем известно, что большинство добрых христиан преисполнены любви, сострадания и милосердия, а то, что эти люди — добрые христиане, было невозможно отрицать. Как, впрочем, и то, что в их глазах я был неверным.
Поэтому я как безумный высматривал выход, пока не обнаружил в углу маленькую узкую дверь, не открыл ее и не выскользнул во внешний мир, который казался странным образом сузившимся.
Сев в свой дорогой «кадиллак» (которому явно не суждено было попасть на небо), я включил зажигание и, пока мотор работал вхолостую, бросил быстрый взгляд на записку Друзилле от Эммануэля Бруно. Все было ясно как день. Я знал, где искать Бруно с момента маленького озарения, постигшего меня во время окончания хорала, которое произошло, хотя в это нелегко поверить, всего чуть более пяти минут назад. С того момента, как я вошел в церковь Второго Пришествия, прошло только полчаса. Было без нескольких минут половина одиннадцатого вечера 14 августа.
Я размышлял о странной эластичности времени, но, нажав на газ и приведя «кадиллак» в движение, подумал о столь же любопытном — по крайней мере для меня. Каким-то непостижимым образом мои расследования поначалу казались обычной рутиной, превращаясь затем в нечто совершенно иное. Во всяком случае, к теперешнему делу это относилось в полной мере.
Началось оно достаточно просто: девушка пришла к частному детективу Шеллу Скотту с просьбой разыскать ее папочку. А теперь?
А теперь демон в союзе с силами тьмы мчался в ночи, чтобы найти и спасти Антихриста.
И он был уверен, что ему это удастся.
Глава 7
Я припарковал машину за углом, вернулся пешком к Пятьдесят восьмой улице, свернул направо и, пройдя полтора квартала, добрался до нужного мне места. Это был дом в испанском стиле, казавшийся сооруженным из спрессованных опилок или застывшей каменноугольной смолы, но в действительности построенный из саманных кирпичей, между которыми, словно зубная паста между широкими коричневатыми зубами, виднелась белая известка.
Я проверил номер — 1521 — и прошел мимо. Дом казался пустым, нигде не было видно света. Спустя минуту я подошел к нему снова, но через задний двор соседнего дома и с кольтом 38-го калибра в руке. Дом не был пуст — из двух задних окон просачивался свет. Занавески внутри были задвинуты, но в окне справа от меня они приподнимались на дюйм над подоконником. Наклонившись и заглянув внутрь, я смог увидеть кусочек комнаты.
В этом кусочке я обнаружил человека, сидящего на деревянном стуле. Его руки, вероятно, были связаны за спиной, но я не видел ни запястий, ни того, что их стягивало. Он сидел прямо и неподвижно, в профиль ко мне, и глядел влево от меня; я мог различить полоску белого пластыря, прикрывавшую его рот. Видимый мне глаз был открыт, но сильно распух от удара.
Я никогда не встречал Эммануэля Бруно, но его лицо было мне знакомо по фотографиям в газетах и журналах и по телепередачам. Он выглядел лет на шестьдесят пять, был дюйма на три выше меня, худым и мускулистым, с массивной головой и лицом, которое выглядело бы уместным на древнеримской монете; губы у него были несколько полноватыми — кто-нибудь мог бы охарактеризовать их как чувственные или даже сатанинские — и обычно кривились в усмешке.
Лицо сидящего передо мной парня было видно мне далеко не полностью, но я сразу понял, что это не Эммануэль Бруно.
