— А я никак не думаю.
Серега нарадоваться не мог. Вот ведь как хитро получается. Сперва писатель наживался на его письмах, а потом его все стали ругать за молчание, потому что Сережка перестал писать Галке. Теперь приехал, разговаривает на «ты», как с равным.
— Сам не пробовал писать?
— Я дурак, что ли?
Тут Галка вмешалась. Галина Антоновна. Оказывается, ее и так можно было называть.
— Чего ты дуешься? — вмешалась она. Красивая, зараза. — Мы к тебе специально приехали. Я твоим письмам всегда радовалась, а ты замолчал. Но я, ладно. И Николай Степанович — ладно. Но читатели-то? Они почему должны страдать. У нас теперь горы писем, почтальоны нас ненавидят. Все обижаются, почему не выходят новые книги? Ну, не отвечать же, что из-за Сереги Жукова не выходят. Дескать, он нам перестал писать…
— Оставь, Галя, — нахмурился писатель и обратился к Сереге: — Я ту книгу, которая всем нравится, действительно написал на одном дыхании. Какая-то тайна в этом. Не собирался ее писать, но Галина Антоновна… Ну, Галя… Она ходила на занятия литобъединения и подарила мне старого неваляшку… Ваньку-встаньку деревянного, ручной работы… И вдруг я начал писать… В детдоме у нас только такой и был неваляшка… Понимаешь, о чем я?
— О Ваньке-встаньке.
— Да нет… О Гале я…
Короче, поговорили.
Устроили в клубе творческий вечер.
Познакомили писателя с местным композитором Бобом Садыриным, придумавшим собственный музыкальный инструмент — из колокольчиков. Но Синяков не сильно рвался к людям. Предпочитал уйти в лес. Уходил в лес с Серегой. Спорили на берегу вековечного пруда: дар в человеке принадлежит ему или всем людям? Серега хорошо держался.
А потом Синяковы уехали.
Бригадир как-то в курилке сказал: «Ты, Серега, задумчивый стал. Скучаешь по знаменитостям?» И добавил знающе: «В мире все через баб!»
Серега в драку. Разняли.
Но этим дело не кончилось.
Недели через две тетя Вера, почтальонка, принесла Сереге бандероль. Он ее вскрыл, а там Ванька- встанька и куча писем.
Понес игрушку на старый пруд.
Ленивый день, пустой. Плавали паутинки.
Крошечный паучок сел на Серегин нос, закопошился.
Серега паучка сдул, вывалил на колени присланные Галкой письма. И правда, отовсюду. Магадан, Москва, Иркутск, Пермь, Южно-Сахалинск, Хабаровск, Мариинск, Благовещенск. Разные почерки, разные люди. «Взбесились!» — подумал Серега и даже пожалел писателя. Ему ведь надо всем отвечать. А как ответить всем? Один пишет: вы замечательный писатель, а другой утверждает: лучших и нет на свете! Вот как любили Синякова. И как сговорились: почему, ну, почему вы не пишете про Таловку? Вы ведь так хорошо писали! Это, наверное, все про ваше детство? Одинокая учительница из Братска закапала письмо слезами. Когда она думает, что Синяков больше ни строки не напишет про таловчан, она плачет. Стропальщик из Новокузнецка писал: ну, какого черта, мужик! Раз уж взялся, давай! Если трудновато с деньжатами, он поддержит. Одно письмо пришло даже из духовной семинарии. Писал какой-то парнишка, что, прочитав книгу Синякова, вернулся в мир. Ему теперь кажется, что таловчане, изображенные Синяковым, ближе к богу, чем сам священник отец Борис.
Надо же, прикинул Серега.
Рассказ всего лишь про старый пруд, про лягушек пучеглазых, бесстыдных, а парнишка семинарию бросил. Он, Серега, Галке писал, а стропальщик из Новокузнецка готов поддержать писателя своими деньжатами.
И так печально стало.
Он ведь действительно писал только Галке, нечего злиться на Синякова.
Плотники и учительницы, шоферы и семинаристы — все читали рассказы Синякова, а не его письма. Это большая разница. Писателем интересуются все, а Серега Жуков никому не нужен. Как старенький неваляшка, которого Галка в бандероль, наверное, не без умысла ему вернула.
Подержал неваляшку на ладони — сто и т!
Рот до ушей, уши рисованные. Толкай не толкай, все равно встанет. Это Серегу писатель, кажется, прижал до самой земли. Прижал и не дает встать. А стропальщик из Новокузнецка злится.
В общем, воцарилось равновесие.
Писатель о Таловке больше не писал, имя его редко стало появляться в печати.
И Серега тоже стал забывать Галку, водил в кино Соньку Жихареву. Она ростом с него, а хихикает как девчонка. А то скажет задумчиво: «Чего-то новых книг интересных мало.» Это всегда было как острый нож. «Синяков! Синяков! Да я, может, написал бы не хуже!»
— Ты? — дивилась Сонька.
— Я!
И попробовал. Из принципа.
Чтобы Сонька так красиво и немножко презрительно не качала бедрами.
Но ведь, когда письмо пишешь, понятно — кому. А здесь? Чепуха какая-то. Сонька заглянула в тетрадь, хмыкнула:
— Ты хоть в городе был, балда? Там собаки сидят на цепи?
— А куда они денутся?
Сонька рассердилась:
— Не порть бумагу. Хочешь почитать интересное, у меня книжка есть.
— Писателя Синякова?
— Ага.
— Вот сама и читай.
Сидели как-то на берегу.
Пруд темный. Лиса тявкает с той стороны.
Действительно, чего это он там понаписал — город, машины… Сонька правильно сказала — круглая чепуха… Так еще станешь певцом городских окраин…
И все же заело Серегу.
Как в детстве с неваляшкой.
Купил толстую общую тетрадь, бросил Ваньку-встаньку в ящик стола — лежи, дескать, стервец, знаю я твои штучки! С тоски хотел порвать с Сонькой Жихаревой, пусть читает своего Синякова, но пришел как-то на пруд, а на берегу Сонька. Сидит долговязая, глаза на мокром месте.
— Чего ревешь?
— Книжку перечитывала.
Конечно, ту книжку! Не боялась Серегу, затараторила:
— Я в газете прочитала, что писатель Синяков ушел из литературы. Как думаешь, он надолго ушел?
— Навсегда.
— Ты сам дурак! — сказала Сонька и снова заплакала. — Я сегодня птичницам пересказала ту историю, где они у Синякова голышом купаются, так птичницы все плакали, а тетя Фрося сказала. Что когда приедет писатель, мы ему подарим корзину яиц двухжелтковых! Писателям здоровье необходимо. Как у него со здоровьем?
— Плохо, наверное.
Сонька снова в слезы.
Чтобы успокоить, спросил:
— Замуж за меня пойдешь?
