— На Ноос нам ничто больше не грозит.
— А Даг Конвей? Разве он не погиб?
— Погиб?… Не знаю… Он исчез… Это точнее… Именно это, Зита, и позволяет думать, что на Ноос нам ничто не грозит.
— Но вы же бежали с Ноос.
— Бежали? — Он не сразу понял, что Зита имела в виду. Потом рассмеялся: — Ну да, тебе хочется поставить меня на место, у меня слишком самоуверенный вид… Бежали… Бежать надо было сразу, уж если ты заговорила об этом… А теперь мы обязаны вернуться… Даг Конвей может находиться где-то там. — Он неопределенно кивнул в небо. — Возможно, он восстановлен, возможно, жив… Что мы знаем о возможностях тех, кто заселил Ноос сиренами?…
— А экипаж? Вы наберете людей? Мне кажется, сейчас мало кто интересуется космосом.
Гомер рассмеялся.
— Ах, Зита! Иногда мне кажется, что это не я, а ты так долго не жила на Земле… Либеры требуют своего, пусть они свое получат. Но при чем тут Третья звездная? Ты ведь это имела в виду?
Зита кивнула.
Она вдруг заторопилась. Ей кажется, возвращаться на Ноос опасно. Даг Конвей исчез. Где гарантии, что этого не случится с любым другим человеком?
И Гомер тоже заторопился. Зита сразу увидела: потребность выговориться зрела в нем давно. И слушая его быстрый рассказ, она с невероятной ясностью видела черное небо в чужих созвездиях и одинокую фигуру Гомера, ломящуюся сквозь рощу сирен. Она явственно, отчетливо видела смутные коленчатые стволы, воронкообразные листья, всю эту сумеречную, звучащую рощу — зовущую, плачущую, но вовсе не тоскливую…
Гомер усмехнулся.
Какой наивный антропоцентризм! Он сам никогда не воспринимал пение сирен как плач или пение. И тогда, в роще, он ни о чем таком не думал. Он просто знал: Дага Конвея здесь уже нет; так же, как знал: с ним, с Гомером, ничего не случится. Он не мог объяснить, почему он это знал. Но это было так — он, не колеблясь, наступал на корни тяжелыми башмаками. Корни, как живые, дергались, пытались вырваться, а он шел дальше, пригибал стебли к земле, цеплялся за листья. На корнях вдруг вспухали бугры. Они светились, выстреливали облачки газов, но студенистые хлопья белыми снежинками опадали вокруг Гомера, не причиняя ему никакого вреда.
— Тебе было страшно?
— Нет, — ответил он без всякой рисовки. — Ведь я уже понял: сирены установили нашу идентичность. Моран, я или Конвей — им было все равно. Они не нуждались в количественных накоплениях, для них сейчас гораздо интереснее был бы не человек, а, скажем, червь или собака. — Он перевел дыхание. — И пока я там был, я чувствовал: Даг уже далеко. Его разобрали на атомные кирпичики, но где-то его вновь соберут. Я остро это чувствовал и сейчас это чувствую. Разумеется, мои чувства — еще не доказательство. Но мы обязаны опять побывать на Ноос.
Он помолчал.
— Когда поднимаешься в гору, по самому крутому ее склону, всегда кажется — сейчас за вершиной откроется наконец простор. И вот ты поднялся и увидел; простора нет, за твоей вершиной высится еще более неприступный хребет. Неужели, Зита, тебе не хотелось бы подняться и на него?
— А если за тем хребтом еще один, более неприступный?
— Скорее всего так оно и есть, — согласился Гомер.
— Какие странные пути мы выбираем… Ты рвешься в космос, Ждан уходит на «Гелионисе»…
— Заметь, и тот и другой путь вовсе не из самых легких.
— Я знаю.
— Я никогда не чувствовал себя так хорошо, как сейчас на Земле, — признался Гомер.
— Тогда зачем тебе космос?
— Ждан бы сказал: это доминанта моего существования. Я так устроен.
— А разве нельзя ощутить всего этого, не покидая Землю?
— Мнемо? — Гомер нахмурился. — Ты говоришь о Мнемо?… Не знаю… Я предпочитаю настоящее.
— Настоящее? — Зита побледнела. — Мнемо — не настоящее?
— Судя по твоей реакции, нет. — Гомер умел быть безжалостным. — Ты же побывала в Мнемо. Судить следует тебе.
Она быстро сказала:
— Мнемо — это реальность. Мнемо — это другая жизнь. Такая же настоящая, как мы сами…
— …или как этот живой вид на стене, — усмехнулся Гомер.
Она не услышала его или не захотела услышать и сказала, что хоть сейчас готова повторить эксперимент.
— Возможно… Но ты этого не сделаешь, я уверен… Хотя бы ради единственности момента… Разве единственность момента не стоит того?
Зита беспомощно промолчала. Потом спросила:
— Гомер… Ты хотел бы иметь сына?
Он кивнул.
Гомер ничего не стал объяснять. Было видно, что и не станет. Но он был напряжен, чувствуя, что она сейчас спросит: а ты хотел бы воспитать сына? Она не могла ограничить свой вопрос только первой его частью. Ты хотел бы сам воспитать сына? Воспитать! Ласковым, нежным, ищущим, упорным, сильным, даже упрямым, вот как он, Гомер, тоже воспитанный матерью. Не либером, требующим отключения от МЭМ, а человеком, с помощью МЭМ перестраивающим само человечество…
Но разве Общая школа вывела человечество из тупика? Зита! Зита! Много веков человечество только и занималось перестройками, забывая о главном — о детях. А как перестроить мир, как перестроить человека, если вчерашний делец, политик или газетный лжец сам воспитывает своих наследников? Только Общая школа позволила людям добиться прежде невозможного. Только Общая школа позволила человечеству осознать себя единым развивающимся организмом. Подумай! Если бы не Общая школа, мы до сих пор бы делили мир на государства, плодили нищету духа и тела, калечили детей, вбивая в них свое, давно устаревшее видение мира. Не будь Общей школы, мы до сих пор возводили бы саркофаги над мрачными радиоактивными развалинами и расселяли людей по гнилым болотам. Если бы не Общая школа, мы так бы и не ушли от бессмысленных пирамид и культовых отправлений…
Зита отмахнулась:
— Ты меня не понял, Гомер.
— Возможно…
Ей показалось, Гомер хотел что-то добавить, но переборол себя.
…Зита резко села. Сухой песок осыпался с ее живота и колен. Над бухтой Линдос висело круглое вечернее солнце. Чуть в стороне, в море, веселая команда воспитанников Общей школы резвилась с дельфином. Им никто не мешал. Двое ныряли, выталкивая дельфина на поверхность. Блаженно улыбаясь — по крайней мере со стороны это выглядело так, — дельфин переворачивался на спину, ребятишки с визгом облепляли его, стараясь почесать лоснящееся белое брюхо.
— И наш сын мог бы…
— Перестань, — рассердился Ждан. — Ты становишься однообразной.
Спасаясь от жары, они уходили в Долину бабочек. Там были ручьи, овраги, крошечные водопады, множество деревянных мостиков, выводящих то на уютную лесную полянку, то в живописную долинку, пеструю от порхающих над травой бабочек. Долина вполне оправдывала свое название.
Прохлада и полумрак успокаивали.
Обнявшись, они подолгу стояли над крошечным водопадом, смотрели на мерцающую, никогда не прерывающуюся струю воды. Жизнь была такой же. Ждан остро чувствовал ее безостановочное течение. Он слишком многое видел, чтобы не чувствовать, как быстро она течет. Он мучительно вдумывался в это ее свойство и жалел, что Зита не понимает его.
Она догадывалась.
