“Людям давно пора научиться беречь то, что не идет прямо на производство свиных кож или, скажем, швейных машин. Необходимо оставить на земле хоть какой-нибудь уголок, где люди находили бы покой от своих забот. Только тогда мы получим право говорить о какой-то цивилизации…”
Я взглянул на переплет.
Роже Гароди. “Корни неба”.
— Чушь, — сказал я вслух.
— Вы так думаете? — нетвердый голос прозвучал неожиданно.
Я обернулся.
Лицо доктора Фула походило на маску — синеватое, вспухшее. В “Креветке” его отделали на славу. Ко всему прочему, он был откровенно пьян.
— “Чушь”? — повторил он. — А то, что мы травим в год по пять миллионов тонн рыбы, это тоже чушь?
— Ну, — возразил я. — Дело времени. Я видел Потомак и Огайо. Эти реки поголубели, в них снова плодится рыба.
— Вам налить? — спросил доктор Фул. — Ваше лицо кажется мне знакомым.
— Еще бы! Это же я вытащил вас из бара “Креветка”.
— Зачем? — равнодушно спросил доктор Фул, разливая в стаканы скотч.
Я пожал плечами:
— Не знаю… Вытащил… Лучше ответьте мне на мои слова.
— А-а-а… О поголубевших Огайо и Потомаке… — доктор Фул в упор взглянул на меня. Глаза у него были огромные и пронзительные, как у спрута. Он вдруг не показался мне очень пьяным. Он даже спросил: — Вам приходилось бывать в Аламосе?
— Нет, — на такие вопросы я всегда отвечаю уверенно.
— Сточные воды в Аламосе, как правило, сбрасывали прямо в океан — на волю течений. Одно плохо, течения там замкнутые и все дерьмо снова выносило на берег. Жители Аламоса первые узнали, что такое красный прилив. Это когда гниет вода, а устрицы пахнут бензопиреном.
— Неужели чистота устриц важнее благосостояния людей?
— А-а-а… — протянул Фул. — Это вы, конечно, о пользе…
— А Парфенон приносит пользу? — вдруг быстро спросил он. — Если его срыть, освободится место для прекрасной автостоянки, а? Или собор Парижской богоматери? Снесите его башни, какой простор откроется для обзора! А преториумы римских форумов? А средневековые крепости? А Версаль? А Тадж- Махал, Красный форт, Агра? Чего это мы следим за ними, какая от них польза? Стоят века — зачумленные гробницы.
Нет, он все же был пьян.
Я подчеркнул намеренно громко:
— Нам-то с вами ничего не грозит. У нас есть санитарная инспекция. Чего вы кипятитесь, док?
Доктор Фул рассмеялся:
— Санитарная инспекция?.. После смерти Бэда Стоуна смешно говорить о санитарной инспекции всерьез. Кому и чем они могли помочь? Помогла ли кому-нибудь?
— А что… самого Бэда уже нельзя было вылечить?
Фул не понял:
— Вылечить? Вылечить человека, в сердце которого вошла разрывная пуля?
— Пуля?!
— Только стараниями Сейджа скандал замяли. Но Габер… Подумать только, — застонал Фул, — именно Габер провозгласил Бэда героем! И я, я тоже стоял и слушал!
— Так Стоун не выбросился в окно? — быстро спросил я. — Он застрелился, узнав, что заражен этой неизлечимой болезнью?
Фул снова фыркнул:
— “Заразился”! Болезнью Фула нельзя заразить даже мышь!
— Что за чертова болезнь! Я приехал сюда как раз по этому поводу. Значит, мне ничего не грозит?
Фул отпил из стакана и потер лоб ладонями:
— Когда появились первые больные, я растерялся. Я искал возбудителя и не находил. Это Бэд подсказал мне поискать причину извне, не, в организме больного. Я взялся за воду Итаки и провел серию опытов на мышах. Давал им то, чем переполнены наши ручьи и артезианские скважины. Через неделю погибла первая партия. Все мыши были дико перевозбуждены, не останавливались ни на мгновение — бегали, прыгали, сшибали друг друга. Я потом исследовал их мозг — полная атрофия!
— Пьяная рыба! — вспомнил я.
— А-а-а, вы были на океане!.. В Итаке всегда любили рыбу. Кому могло прийти в голову, что смерть идет с океана? В тканях рыбы и устриц я обнаружил массу ртутных агентов. Были и такие, что не поддаются никакой идентификации. Все, что можно о них сказать, — существуют и абсолютно вредны! Больше того, этой дрянью напитаны почвы Итаки, эта дрянь изливается прямо с небес. Когда начали погибать леса, санитарная инспекция попросту вырубила деревья, чтобы не тревожить людей…
Я смотрел на Фула и постепенно понимал, почему он не интересуется мною. Ему не нужен был отвечающий объект. Ему хотелось выговориться. Он был пьян. Он утратил контроль над сознанием. Что ж, это работало на меня.
Но если он и был пьян, смелости ему все равно было не занимать. Пошатываясь, он бросил мне халат:
— Идемте. Бы увидите все сами.
Палата, в которую мы вошли, была освещена ночником. В тусклом свете головы больных казались распухшими капустными кочанами. Ни один не шевельнулся, ни один не вздрогнул — лежали безмолвно, прямо, судорожно сцепив пальцы на скомканных простынях. Я наклонился к ближайшему — жив ли он? Он почувствовал изменение освещенности (тень покрыла его лицо) и неожиданно неестественно часто заморгал. Слезы скапливаясь в уголках глаз, пропитывали подушку. Он не плакал. Просто из его глав сочилась влага, полосуя бледную отечную кожу щек.
— Этот человек, — заметил Фул почти трезвым голосом, — был глухонемым с детства. Болезнь Фула сделала его еще и неподвижным. То же произошло с его женой и двумя детьми, — он кормил их рыбой с рынка… Живые трупы, с той разницей, что, при надлежащем уходе, могут функционировать годами.
— Не пугайтесь, — предупредил он меня на пороге второй палаты.
Единственный ее обитатель сидел на тяжелой, привинченной к полу, лишенной спинок койке и безостановочно, в каком-то неясном, угнетающем ритме, бил перед собой тяжелыми опухшими кулаками. Скошенные вверх глаза судорожно подергивались.
— И так три года. Типичный “моргач” — по классификации санитарной инспекции. Вы не встречали моргачей на улицах, потому что для них определена резервация. Кто станет работать в городе, наводненном чудовищами? А чтобы сердобольные родственники не поднимали шум, все моргачи объявлены остроинфекционными больными. Устраивает вас это?
Я не ответил.
В следующей палате в большом кресле, пристегнутая к нему ремнем, полулежала женщина лет тридцати. Когда-то она, видимо, была красива, но морщины и непомерно толстые стекла очков ничего не оставили от ее красоты.
Фул погладил женщину по редким выцветшим волосам.
Дергаясь, хватая ртом воздух, женщина попыталась что-то произнести, но сил не хватило.
— Когда ей исполнилось двадцать три года, — пояснил Фул, — у нее вдруг заболели ноги. Боль в суставах была столь сильна, что ей пришлось отказаться от всех попыток передвижения. Потом она начала
