автобусу, с любопытством рассматривая по пути памятники. Ахали и охали: “Ах, какая молодая! Ох, какой молодой!” И торопились, торопились па поминки.
Места в автобусе заняли без лишней суеты, но достаточно быстро. Машина тронулась. Ветки сосен хлестали по крыше, словно пытаясь задержать ее.
Почувствовалось облегчение. Каждый ощущал, что выполнил свой долг. Теперь не надо было делать что-то не совсем приятное, обременительное, навевающее тоскливые мысли. И кто-то с легким налетом грусти рассказывал, как однажды они с покойным Ершовым были на рыбалке. Кто-то совсем не к месту вставлял, улыбаясь: “Да хороший Сашка мужик… был”.
Жара. Водка делала свое дело.
В столовой было уже все готово. Столы составлены в один длинный ряд. Сполоснули руки и стали чинно рассаживаться. Блины, кутья, кисель, водка. Разлили по стаканам. Была сказана еще одна проникновенная и трогательная речь. Затем последовал призыв выпить за душу покойного. Кто-то неопытный в таких мероприятиях попытался чокнуться, но его одернули громким шепотом: “Нельзя!..” “Сначала кутью… На блинчик ее, на блинчик… Передайте, пожалуйста, вилку… Нельзя, ешьте ложкой…” Разнесли не очень наваристые щи. “Помянем…” Помянули и дружно принялись за остывающие щи.
Вышли покурить. Негромко рассказывался “новый” анекдот. С лиц потихоньку сползала маска печали. Собравшиеся разбивались на мелкие группки, беседы становились все оживленней…
“Я, Куфтин Анатолий Евдокимович, отбывая наказание, решил выйти на свободу с чистой совестью. Поэтому пишу настоящую явку с повинной. В июне прошлого года я познакомился на вокзале с гражданином Мозгуновым Яковом, отчества не знаю. Он жил на Чернышевском спуске. Мы оба не работали, денег не было, и поэтому мы ловили рыбу и бревна в Оби и продавали их. На вырученные деньги приобретали спиртное и продукты. В начале июля, числа точно не помню, мы пошли рыбачить часов в пять утра. Не помню из-за чего у нас произошла ссора, но гражданин Мозгунов стал нецензурным словом говорить о моих родителях. Назвал меня козлом. Наша лодка была недалеко от Коровьего острова. Я обиделся и решил проучить его путем сталкивания в воду для охлаждения. Топить его я не хотел! Я не знал, что он не умеет плавать. Я столкнул его с лодки. Он стал махать руками и пускать пузыри. Потом вынырнул и снова ушел под воду. Я думал он придуряется, но он больше не вынырнул. Я его не хотел убивать! Все получилось случайно. В чем и раскаиваюсь чистосердечно. Прошу суд учесть мое признание”.
Оперативный уполномоченный уголовного розыска Роман Вязьмикин, рослый широкоплечий здоровяк с пышными черными усами, с таким загадочным видом положил мне на стол эту явку с повинной, что, дочитав до конца, я еще раз пробежал глазами листок бумаги из школьной тетради в клеточку, исписанный аккуратным ровным почерком какого-то “штатного” писаря из осужденных. Роман сидел напротив, едва умещаясь в промежутке между Сейфом и шкафом. Не знаю, чем ему приглянулось это место в моем кабинете, но он всегда втискивался именно в этот закуток.
В углу скромно пристроился его коллега по уголовному розыску Петр Свиркин. Он тоже загадочно поглядывал в мою сторону. Петр не так давно работает в нашем райотделе, гораздо меньше Вязьмикина. Мне уже приходилось расследовать не одно дело с его помощью. Фантазии у Петра, правда, многовато, но это иногда не так уж и плохо. Сидишь, “закованный” в скорлупу “обычных” дел и версии порядочной не выдвинешь. А Свиркин может. Такое загнет… И, самое интересное, бывает иной раз прав. Романа всегда выручает олимпийское спокойствие и основательность, даже в мелочах, Петра — настырность и всплеск идей. Не знаю, что лучше. Во всяком случае Вязьмикин немного подсмеивается над импульсивностью Петра, да и другие наши ребята тоже. В том числе, сознаюсь, и я. Но это не важно. Главное — из Свиркина получается дельный сотрудник. А опыт появится. Петр высокий и худой, даже нескладный, но это только кажется, что оп доходяга, говорю точно, испытал на себе во время занятий по самбо.
Возвращая листок Роману, я пожал плечами:
— У меня, вроде, нет дел по утопленникам.
— Вы понимаете, Николай Григорьевич! — воскликнул Свиркин, вскакивая со стула. — Тут такое!
— Подожди, — с некоторой досадой пробасил Вязьмикин, — я сам расскажу.
Петр с обидой взглянул на друга, но замолчал. Роман нахмурил лоб и только собрался с мыслями, как я прервал его:
— Утопленниками кто занимается?
— Прокуратура, — быстро ответил за него Петр, — Осипов.
— Тогда при чем здесь я? Я — следователь милиции. У меня своих дел вагон да маленькая тележка, голова кругом идет!
— Мы же посоветоваться пришли! — с жаром отреагировал Свиркин.
Я сделал кислую мину, показывая, как мне и свои-то дела надоели. Тоже нашли советчика! Но где-то в глубине души стало приятно, польстило, что ребята пришли не к кому-нибудь, а именно ко мне, хотя и сами в розыске кое-что смыслят, да и следователь прокуратуры Осипов не новичок. А они пришли за советом ко мне. Приятно. Честно говоря, чуточку польстило и обращение Петра: Николай Григорьевич. А то в райотделе все: Николай, да Николай или Ильин (это начальство так называет меня). Только от подследственных и слышишь по имени и отчеству.
Эти соображения заставили меня сдаться:
— Ладно, Роман, рассказывай. Может, вместе что-нибудь и придумаем.
Вязьмикин разгладил усы и степенно начал:
— Прошлым летом я дежурил, — он раскрыл большую записную книжку и, взглянув на какие-то только ему одному понятные заметки, уточнил, — четырнадцатого июля. Часов в семь утра сижу в дежурке. Звонок. Беру трубочку. Сообщают: в районе Чернышевского спуска, на песочке, утопленник отдыхает. Кто сообщил, кричу, а он натурально кладет трубочку. Возвращается Борисов, он тогда дежурил по райотделу, и я передаю ему услышанное. Он тяжело вздыхает, но машину дает. Приезжаю на берег. Солнышко светит, речка прохладой дышит, песочек под ногами похрустывает, а у самой водички предмет темнеет. Подхожу. И правда — утопленник. — Роман нахмурился, перевел дыхание и продолжил. — Его к берегу прибило, волнами покачивает. Лицо разбито. Видно, судном проходящим задело. Джинсы на нем старенькие, отечественного производства, да рубашонка серенькая. Борода. Сообщил по рации в отдел. Минут через двадцать Осипов подъехал. Стали они с судебным медиком осмотр делать, а я рысью по близлежащим улочкам, но безрезультатно…
Мне представилась могучая фигура Вязьмикина, “рысью” несущаяся по узким деревянным улицам в косых лучах утреннего солнца, и я улыбнулся. Он, конечно, очень обстоятельно все рассказывал, но… В общем, пришлось прервать его:
— Что дал осмотр трупа?
— Записную книжечку. А в книжечке, на первой страничке, адрес, фамилия, имя, отчество и номер домашнего телефона владельца. Правда, записнушка малость размокла, но разобрать можно было, — Роман сделал паузу. — Ершов Александр Степанович, художник.
Я уже не надеялся дождаться конца рассказа, и поэтому, склонив голову набок, как умный пес, смотрел на Вязьмикина. Петр нетерпеливо ерзал на стуле, борясь с желанием выложить все самому и выдать версию. Между тем, Роман невозмутимо продолжил.
— Мороковали мы с Осиповым, мороковали, да так и пришлось отказать в возбуждении уголовного дела. Решили — самоубийство или несчастный случай. Посуди сам. Жена его опознала, семейные обстоятельства: разошлись они недели за три до его смерти, правда, официального развода не было, но Ершов ушел жить в мастерскую. К тому же порыбачить он иногда любил. Мало ли что могло случиться на рыбалке… Да, самое любопытное — в мастерской Ершова, прямо на стене, стихи были написаны своеобразные, — оперуполномоченный перелистал записную книжку и, ровным голосом, как прилежный ученик, продекламировал:
